Сокращенный рассказ детство.

Началась и потекла со страшной быстротой густая, пестрая, невыразимо странная жизнь. Она вспоминается мне, как суровая сказка, хорошо рассказанная добрым, но мучительно правдивым гением. Теперь, оживляя прошлое, я сам порою с трудом верю, что все было именно так, как было, и многое хочется оспорить, отвергнуть, – слишком обильна жестокостью темная жизнь «неумного племени».

Но правда выше жалости, и ведь не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил – да и по сей день живёт – простой русский человек.

Дом деда был наполнен горячим туманом взаимной вражды всех со всеми; она отравляла взрослых, и даже дети принимали в ней живое участие. Впоследствии из рассказов бабушки я узнал, что мать приехала как раз в те дни, когда ее братья настойчиво требовали у отца раздела имущества. Неожиданное возвращение матери еще более обострило и усилило их желание выделиться. Они боялись, что моя мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли. Дядья считали, что это приданое должно быть поделено между ними. Они тоже давно и жестоко спорили друг с другом о том, кому открыть мастерскую в городе, кому – за Окой, в слободе Кунавине.

Уже вскоре после приезда, в кухне, во время обеда, вспыхнула ссора: дядья внезапно вскочили на ноги и, перегибаясь через стол, стали выть и рычать на дедушку, жалобно скаля зубы и встряхиваясь, как собаки, а дед, стуча ложкой по столу, покраснел весь и звонко – петухом – закричал:

– По миру пущу!

Болезненно искривив лицо, бабушка говорила:

– Отдай им все, отец, – спокойней тебе будет, отдай!

– Цыц, потатчица! – кричал дед, сверкая глазами, и было странно, что, маленький такой, он может кричать столь оглушительно.

Мать встала из-за стола и, не торопясь отойдя к окну, повернулась ко всем спиною.

Вдруг дядя Михаил ударил брата наотмашь по лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая, ругаясь.

Заплакали дети; отчаянно закричала беременная тетка Наталья; моя мать потащила её куда-то, взяв в охапку; весёлая рябая нянька Евгенья выгоняла из кухни детей; падали стулья; молодой широкоплечий подмастерье Цыганок сел верхом на спину дяди Михаила, а мастер Григорий Иванович, плешивый, бородатый человек в темных очках, спокойно связывал руки дяди полотенцем. Вытянув шею, дядя терся редкой черной бородой по полу и хрипел страшно, а дедушка, бегая вокруг стола, жалобно вскрикивал:

– Братья, а! Родная кровь! Эх, вы-и...

Я еще в начале ссоры, испугавшись, вскочил на печь и оттуда в жутком изумлении смотрел, как бабушка смывает водою из медного рукомойника кровь с разбитого лица дяди Якова; он плакал и топал ногами, а она говорила тяжёлым голосом:

– Окаянные, дикое племя, опомнитесь!

Дед, натягивая на плечо изорванную рубаху, кричал ей:

– Что, ведьма, народила зверья?

Когда дядя Яков ушел, бабушка сунулась в угол, потрясающе воя:

– Пресвятая мати божия, верни разум детям моим!

Дед встал боком к ней и, глядя на стол, где все было опрокинуто, пролито, тихо проговорил:

– Ты, мать, гляди за ними, а то они Варвару-то изведут, чего доброго...

– Полно, бог с тобой! Сними-ка рубаху-то, я зашью...

И, сжав его голову ладонями, она поцеловала деда в лоб; он же – маленький против неё – ткнулся лицом в плечо ей.

– Надо, видно, делиться, мать...

– Надо, отец, надо!

Они говорили долго; сначала дружелюбно, а потом дед начал шаркать ногой по полу, как петух перед боем, грозил бабушке пальцем и громко шептал:

– Знаю я тебя, ты их больше любишь! А Мишка твой - езуит, а Яшка-фармазон! И пропьют они добро моё, промотают...

Неловко повернувшись на печи, я свалил утюг; загремев по ступеням влаза, он шлёпнулся в лохань с помоями. Дед прыгнул на ступень, стащил меня и стал смотреть в лицо мне так, как будто видел меня впервые.

– Кто тебя посадил на печь? Мать?

– Нет, сам. Я испугался.

Он оттолкнул меня, легонько ударив ладонью в лоб.

– Весь в отца! Пошел вон...

Я был рад убежать из кухни.

Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелёными глазами, и боялся его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз. Мне казалось, что дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.

– Эх, вы-и! – часто восклицал он; долгий звук "и-и", всегда вызывал у меня скучное, зябкое чувство.

В час отдыха, во время вечернего чая, когда он, дядья и работники приходили в кухню из мастерской, усталые, с руками, окрашенными сандалом, обожжёнными купоросом, с повязанными тесёмкой волосами, все похожие на тёмные иконы в углу кухни, – в этот опасный час дед садился против меня и, вызывая зависть других внуков, разговаривал со мною чаще, чем с ними. Весь он был складный, точёный, острый. Его атласный, шитый шелками глухой жилет был стар, вытерт, ситцевая рубаха измята, на коленях штанов красовались большие заплаты, а всё-таки он казался одетым и чище и красивей сыновей, носивших пиджаки, манишки и шелковые косынки на шеях.

Через несколько дней после приезда он заставил меня учить молитвы. Все другие дети были старше и уже учились грамоте у дьячка Успенской церкви; золотые главы её были видны из окон дома.

Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья, женщина с детским личиком и такими прозрачными глазами, что, мне казалось, сквозь них можно было видеть все сзади её головы.

Я любил смотреть в глаза ей подолгу, не отрываясь, не мигая; она щурилась, вертела головою и просила тихонько, почти шёпотом:

– Ну, говори, пожалуйста: «Отче наш, иже еси...»

И если я спрашивал: «Что такое – яко же?» - она, пугливо оглянувшись, советовала:

– Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: «Отче наш...» Ну?

Меня беспокоило: почему спрашивать хуже? Слово «яко же» принимало скрытый смысл, и я нарочно всячески искажал его:

– «Яков же», «я в коже»...

Но бледная, словно тающая тетка терпеливо поправляла голосом, который все прерывался у неё:

– Нет, ты говори просто: «яко же»...

Но и сама она и все слова её были не просты. Это раздражало меня, мешая запомнить молитву.

Однажды дед спросил:

– Ну, Олёшка, чего сегодня делал? Играл! Вижу по желваку на лбу. Это не велика мудрость желвак нажить! А «0тче наш» заучил?

Тётка тихонько сказала:

– У него память плохая.

Дед усмехнулся, весело приподняв рыжие брови.

– А коли так, – высечь надо!

И снова спросил меня:

– Тебя отец сёк?

Не понимая, о чём он говорит, я промолчал, а мать сказала:

– Нет. Максим не бил его, да и мне запретил.

– Это почему же?

– Говорил, битьем не выучишь.

– Дурак он был во всем, Максим этот, покойник, прости господи! - сердито и четко проговорил дед.

Меня обидели его слова. Он заметил это.

– Ты что губы надул? Ишь ты...

И, погладив серебристо-рыжие волосы на голове, он прибавил:

– А я вот в субботу Сашку за напёрсток пороть буду.

– Как это пороть? - спросил я.

Все засмеялись, а дед сказал:

– Погоди, увидишь...

Притаившись, я соображал: пороть – значит расшивать платья, отданные в краску, а сечь и бить – одно и то же, видимо. Бьют лошадей, собак, кошек; в Астрахани будочники бьют персиян, – это я видел. Но я никогда не видал, чтоб так били маленьких, и хотя здесь дядья щёлкали своих то по лбу, то по затылку, – дети относились к этому равнодушно, только почёсывая ушибленное место. Я не однажды спрашивал их:

– Больно?

И всегда они храбро отвечали:

– Нет, нисколечко!

Шумную историю с напёрстком я знал. Вечером, от чая до ужина, дядья и мастер сшивали куски окрашенной материи в одну «штуку» и пристёгивали к ней картонные ярлыки. Желая пошутить над полуслепым Григорием, дядя Михаил велел девятилетнему племяннику накалить на огне свечи напёрсток мастера. Саша зажал напёрсток щипцами для снимания нагара со свеч, сильно накалил его И, незаметно подложив под руку Григория, спрятался за печку, но как раз в этот момент пришёл дедушка, сел за работу и сам сунул палец в калёный напёрсток.

Помню, когда я прибежал в кухню на шум, дед, схватившись за ухо обожженными пальцами, смешно прыгал и кричал:

– Чьё дело, басурмане?

Дядя Михаил, согнувшись над столом, гонял напёрсток пальцами и дул на него; мастер невозмутимо шил; тени прыгали по его огромной лысине; прибежал дядя Яков и, спрятавшись за угол печи, тихонько смеялся там; бабушка терла на терке сырой картофель.

– Это Сашка Яковов устроил,- вдруг сказал дядя Михаил.

– Врешь! - крикнул Яков, выскочив из-за печки.

А где-то в углу его сын плакал и кричал:

– Папа, не верь. Он сам меня научил!

Дядья начали ругаться. Дед же сразу успокоился, приложил к пальцу тертый картофель и молча ушел, захватив с собой меня.

Все говорили – виноват дядя Михаил. Естественно, что за чаем я спросил – будут ли его сечь и пороть?

– Надо бы, – проворчал дед, искоса взглянув на меня.

Дядя Михаил, ударив по столу рукою, крикнул матери:

– Варвара, уйми своего щенка, а то я ему башку сверну!

Мать сказала:

– Попробуй, тронь...

И все замолчали.

Она умела говорить краткие слова как-то так, точно отталкивала ими людей от себя, отбрасывала их, и они умалялись.

Мне было ясно, что все боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею не так, как с другими – тише. Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями:

– Моя мать - самая сильная!

Они не возражали.

Но то, что случилось в субботу, надорвало моё отношение к матери.

До субботы я тоже успел провиниться.

Меня очень занимало, как ловко взрослые изменяют цвета материй: берут жёлтую, мочат её в чёрной воде, и материя делается густо-синей – "кубовой"; полощут серое в рыжей воде, и оно становится красноватым – "бордо". Просто, а - непонятно.

Мне захотелось самому окрасить что-нибудь, и я сказал об этом Саше Яковову, серьезному мальчику; он всегда держался на виду у взрослых, со всеми ласковый, готовый всем и всячески услужить. Взрослые хвалили его за послушание, за ум, но дедушка смотрел на Сашу искоса и говорил:

– Экой подхалим!

Худенький, темный, с выпученными, рачьими глазами, Саша Яковов говорил торопливо, тихо, захлебываясь словами, и всегда таинственно оглядывался, точно собираясь бежать куда-то, спрятаться. Карие зрачки его были неподвижны, но когда он возбуждался, дрожали вместе с белками.

Он был неприятен мне. Мне гораздо больше нравился малозаметный увалень Саша Михайлов, мальчик тихий, с печальными глазами и хорошей улыбкой, очень похожий на свою кроткую мать. У него были некрасивые зубы, они высовывались изо рта и в верхней челюсти росли двумя рядами. Это очень занимало его; он постоянно держал во рту пальцы, раскачивая, пытаясь выдернуть зубы заднего ряда; он покорно позволял щупать их каждому, кто желал. Но ничего более интересного я не находил в нем. В доме, битком набитом людьми, он жил одиноко, любил сидеть в полутемных углах, а вечером у окна. С ним хорошо было молчать - сидеть у окна, тесно прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются - мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасаюшее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собой пустоту. Когда смотришь на это, говорить ни о чем не хочется и приятная скука наполняет грудь.

А Саша дяди Якова мог обо всём говорить много и солидно, как взрослый. Узнав, что я желаю заняться ремеслом красильщика, он посоветовал мне взять из шкапа белую праздничную скатерть и окрасить её в синий цвет.

– Белое всегда легче красить, уж я знаю! – сказал он очень серьёзно.

Я вытащил тяжёлую скатерть, выбежал с нею во двор, но когда опустил край её в чан с "кубовой", на меня налетел откуда-то Цыганок, вырвал скатерть и, отжимая её широкими лапами, крикнул брату, следившему из сеней за моей работой:

– Зови бабушку скорее!

И, зловеще качая чёрной, лохматой головой, сказал мне:

– Ну и попадет же тебе за это!

Прибежала бабушка, заохала, даже заплакала, смешно ругая меня:

– Ах ты, пермяк, солёны уши! Чтоб те приподняло да шлёпнуло!

Потом стала уговаривать Цыганка:

– Уж ты, Ваня, не сказывай дедушке-то! Уж я спрячу дело; авось, обойдётся как-нибудь...

Ванька озабоченно говорил, вытирая мокрые руки разноцветным передником:

– Мне что? Я не скажу; глядите, Сашутка не наябедничал бы!

– Я ему семишник дам, – сказала бабушка, уводя меня в дом.

В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, не похожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала:

– Ра-ад... мучитель...

Саша Яковов, сидя на стуле среди кухни, тер кулаками глаза и не своим голосом, точно старенький нищий, тянул:

– Простите христа-ради...

Как деревянные, стояли за стулом дети дяди Михаила, брат и сестра, плечом к плечу.

– Высеку – прощу, – сказал дедушка, пропуская длинный влажный прут сквозь кулак.– Ну-ка, снимай штаны-то!..

Саша встал, расстегнул штаны, спустил их до колен и, поддерживая руками, согнувшись, спотыкаясь, пошёл к скамье. Смотреть, как он идет, было нехорошо, у меня тоже дрожали ноги.

Но стало ещё хуже, когда он покорно лёг на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил чёрными руками ноги его у щиколоток.

Лексей, – позвал дед, – иди ближе!.. Ну, кому говорю? Вот, гляди, как секут... Раз!..

Невысоко взмахнув рукой, он хлопнул прутом по голому телу. Саша взвизгнул.

Врешь, – сказал дед, – это не больно! А вот эдак больней!

И ударил так, что на теле сразу загорелась, вспухла красная полоса, а брат протяжно завыл.

Не сладко? – спрашивал дед, равномерно поднимая и опуская руку.– Не любишь? Это за наперсток!

Когда он взмахивал рукой, в груди у меня все поднималось вместе с нею; падала рука – и я весь точно падал.

Саша визжал страшно тонко, противно:

Не буду-у... Ведь я же сказал про скатерть... Ведь я сказал...

Спокойно, точно псалтирь читая, дед говорил:

Донос – не оправданье! Доносчику первый кнут. Вот тебе за скатерть!

Бабушка кинулась ко мне и схватила меня на руки, закричав:

Лексея не дам! Не дам, изверг!

Она стала бить ногою в дверь, призывая:

Варя, Варвара!

Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергая рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и, наконец, бросил на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик:

Привязывай! Убью!

Помню белое лицо матери и ее огромные глаза. Она бегала вдоль лавки и хрипела:

Папаша, не надо!.. Отдайте...

Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой в углу перед киотом со множеством икон.

Дни нездоровья были для меня большими днями жизни. В течение их я, должно быть, сильно вырос и почувствовал что-то особенное. С тех дней у меня явилось беспокойное внимание к людям, и, точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой.

Прежде всего меня очень поразила ссора бабушки с матерью: в тесноте комнаты бабушка, чёрная и большая, лезла на мать, заталкивая ее в угол, к образам, и шипела:

Ты что не отняла его, а?

Испугалась я.

Эдакая-то здоровенная! Стыдись, Варвара! Я – старуха, да не боюсь! Стыдно!..

Отстаньте, мамаша: тошно мне...

Нет, не любишь ты его, не жаль тебе сироту!

Мать сказала тяжело и громко:

Я сама на всю жизнь сирота!

Потом они обе долго плакали, сидя в углу на сундуке, и мать говорила:

Если бы не Алексей, ушла бы я, уехала! Не могу жить в аду этом, не могу, мамаша! Сил нет...

Кровь ты моя, сердце моё, – шептала бабушка.

Я запомнил: мать – не сильная; она, как все, боится деда. Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре мать, действительно, исчезла из дома. Уехала куда-то гостить.

Как-то вдруг, точно с потолка спрыгнув, явился дедушка, сел на кровать, пощупал мне голову холодной, как лёд, рукою:

Здравствуй, сударь... Да ты ответь, не сердись!.. Ну, что ли?..

Очень хотелось ударить его ногой, но было больно пошевелиться. Он казался еще более рыжим, чем был раньше; голова его беспокойно качалась; яркие глаза искали чего-то на стене. Вынув из кармана пряничного козла, два сахарных рожка, яблоко и ветку синего изюма, он положил всё это на подушку, к носу моему.

– Вот, видишь, я тебе гостинца принес!

Нагнувшись, поцеловал меня в лоб; потом заговорил, тихо поглаживая голову мою маленькой, жёсткой рукою, окрашенной в жёлтый цвет, особенно заметный на кривых птичьих ногтях.

– Я тебя тогда перетово, брат. Разгорячился очень; укусил ты меня, царапал, ну, и я тоже рассердился! Однако не беда, что ты лишнее перетерпел – взачет пойдет! Ты знай: когда свой, родной бьет – это не обида, а наука! Чужому не давайся, а свой ничего! Ты думаешь, меня не били? Меня, Олёша, так били, что ты этого и в страшном сне не увидишь. Меня так обижали, что, поди-ка, сам господь бог глядел – плакал! А что вышло? Сирота, нищей матери сын, я вот дошёл до своего места, – старшиной цеховым сделан, начальник людям.

Привалившись ко мне сухим, складным телом, он стал рассказывать о детских своих днях словами крепкими и тяжелыми, складывая их одно с другим легко и ловко.

Его зеленые глаза ярко разгорелись, и, весело ощетинившись золотым волосом, сгустив высокий свой голос, он трубил в лицо мне:

– Ты вот пароходом прибыл, пар тебя вез, а я в молодости сам своей силой супротив Волги баржи тянул. Баржа – по воде, я по бережку, бос, по острому камню, по осыпям, да так от восхода солнца до ночи! Накалит солнышко затылок-то, голова, как чугун, кипит, а ты, согнувшись в три погибели, – косточки скрипят, – идешь да идешь, и пути не видать, глаза потом залило, а душа-то плачется, а слеза-то катится, – эх-ма, Олеша, помалкивай! Идешь, идешь, да из лямки-то и вывалишься, мордой в землю – и тому рад; стало быть, вся сила чисто вышла, хоть отдыхай, хоть издыхай! Вот как жили у бога на глазах, у милостивого господа Исуса Христа!.. Да так-то я трижды Волгу-мать вымерял: от Симбирского до Рыбинска, от Саратова досюдова да от Астрахани до Макарьева, до ярмарки, – в это многие тысячи верст! А на четвертый год уж и водоливом пошел, – показал хозяину разум свой!..

Говорил он и – быстро, как облако, рос передо мною, превращаясь из маленького, сухого старичка в человека силы сказочной, – он один ведет против реки огромную серую баржу...

Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду; пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и, весь удивительный, еще более густо, крепко говорил:

– Ну, зато, Олеша, на привале, на отдыхе, летним вечером, в Жигулях, где-нибудь под зеленой горой, поразложим, бывалоче костры – кашицу варить, да как заведет горевой бурлак сердечную песню, да как вступится, грянет вся артель, – аж мороз по коже дернет, и будто Волга вся быстрей пойдет, – так бы, чай, конем и встала на дыбы, до самых облаков. И всякое горе – как пыль по ветру; до того люди запевались, что, бывало, и каша вон из котла бежит; тут кашевара по лбу половником надо бить: играй, как хошь, а дело помни!

Несколько раз в дверь заглядывали, звали его, но я просил:

– Не уходи!

Он, усмехаясь, отмахивался от людей:

– Погодите там...

Рассказывал он вплоть до вечера, и, когда ушел, ласково простясь со мной, я знал, что дедушка не злой и не страшен. Мне до слез трудно было вспоминать, что это он так жестоко избил меня, но и забыть об этом я не мог.

Посещение деда широко открыло дверь для всех, и с утра до вечера кто-нибудь сидел у постели, всячески стараясь позабавить меня; помню, что это не всегда было весело и забавно. Чаще других бывала у меня бабушка; она и спала на одной кровати со мной; но самое яркое впечатление этих дней дал мне Цыганок. Квадратный, широкогрудый, с огромной кудрявой головой, он явился под вечер, празднично одетый в золотистую шелковую рубаху, плисовые штаны и скрипучие сапоги гармоникой. Блестели его волосы, сверкали раскосые весёлые глаза под густыми бровями и белые зубы под чёрной полоской молодых усов, горела рубаха, мягко отражая красный огонь неугасимой лампады.

Ты глянь-ка, – сказал он, приподняв рукав, показывая мне голую руку, до локтя в красных рубцах, – вон как разнесло! Да ещё хуже было, зажило много!

Чуешь ли: как вошёл дед в ярость, и вижу, запорет он тебя, так начал я руку эту подставлять, ждал – переломится прут, дедушка-то отойдет за другим, а тебя и утащат бабаня али мать! Ну, прут не переломился, гибок, моченый! А все-таки тебе меньше попало,- видишь, насколько? Я, брат, жуликоватый!..

Он засмеялся шелковым, ласковым смехом, снова разглядывая вспухшую руку, и, смеясь, говорил:

Так жаль стало мне тебя, аж горло перехватывает, чую! Беда! А он хлещет...

Фыркая по-лошадиному, мотая головой, он стал говорить что-то про деда, сразу близкий мне, детски простой.

Я сказал ему, что очень люблю его, – он незабвенно просто ответил:

– Так ведь и я тебя тоже люблю, – за то и боль принял, за любовь! Али я стал бы за другого за кого? Наплевать мне...

Потом он учил меня, тихонько, часто оглядываясь на дверь:

Когда тебя вдругорядь сечь будут, ты гляди, не сжимайся, не сжимай тело-то, – чуешь? Вдвойне больней, когда тело сожмешь, а ты распусти его свободно, чтоб оно мягко было, – киселем лежи! И не надувайся, дыши во всю, кричи благим матом, – ты это помни, это хорошо!

Я спросил:

Разве еще сечь будут?

А как же? – спокойно сказал Цыганенок. – Конечно, будут! Тебя, поди-ка, часто будут драть...

Уж дедушка сыщет...

И снова озабоченно стал учить:

Коли он сечет с навеса, просто сверху кладет лозу, – ну тут лежи спокойно, мягко, а ежели он с оттяжкой сечет, - ударит, да к себе тянет лозину, чтобы кожу снять, - так и ты виляй телом к нему, за лозой, понимаешь? Это легче!

Подмигнув темным, косым глазом, он сказал:

Я в этом деле умнее самого квартального! У меня, брат, из кожи хоть голицы шей! Я смотрел на его весёлое лицо и вспоминал бабушкины сказки про Ивана-царевича, про Иванушку-дурачка.

Главный герой произведения Алеша рассказывает о том, что его первым отчетливым воспоминанием стала смерть отца. В этот момент ребенок еще не понимает, что осиротел, но надолго запоминает отчаянный крик и рыдания Варвары, его матери. Трагедия провоцирует преждевременные роды у женщины, и вскоре сам Алеша, его новорожденный брат и мать едут вместе с бабушкой Акулиной в Нижний Новгород.

По дороге младенец умирает. Бабушка всячески старается развеселить и успокоить внука, отвлекая его различными сказками, а по прибытии к месту назначения Алешу и его мать встречают дед Василий Каширин, а также дядья, все эти люди сразу же вызывают у малыша антипатию и страх.

Большая семья дедушки проживает в доме, первый этаж которого занят мастерской, где выполняются красильные работы. Мальчик быстро понимает, что домочадцы абсолютно не дружат между собой, относятся друг к другу с неприязнью и между дядьями не утихает соперничество.

Его мать Варя в свое время вступила в брак без благословения со стороны отца, поэтому ее братья не устают требовать у старшего Каширина положенное сестре приданое. Прибытие в дом Варвары и ее сынишки лишь усиливает всеобщую враждебность и напряженность, царящие в этой семье.

Каждую субботу дед устраивал порку внукам, в чем-либо провинившимся на протяжении недели. Наступает момент, когда то же самое происходит и с Алешей, однако впоследствии, когда избитый мальчик вынужден отлеживаться в кровати, старик приходит к нему мириться. Ребенок понимает, что на самом деле дед не является столь уж страшным и жестоким человеком, но и не может простить ему истязаний. Подмастерье по кличке Цыганок, выросший в доме Кашириных, бросается на помощь Алеше, подставляя собственные руки под безжалостные розги.

Сын Варвары вскоре сближается с этим симпатичным, веселым и работящим пареньком, однако вскоре Цыганок погибает, один из дядьев Алеши заставляет его нести на могилу своей супруги тяжелейший крест, и юноша, надорвавшись, умирает от внутреннего кровотечения. Со временем жизнь в доме Каширина становится все более тяжелой, мучительной и печальной, единственной отрадой для мальчика остаются сказки его бабушки Акулины.

Алеша замечает и то, что соседи уважают и любят эту пожилую женщину и постоянно обращаются к ней за советами по самым различным вопросам, она знает множество кулинарных рецептов, прекрасно умеет плести кружева, а дед понемногу начинает обучать внука грамоте. Паренек оказывается способным учеником и вскоре без труда разбирает церковный устав.

Тем временем дядья мальчика все более настойчиво требуют у деда приданое Варвары, один из них даже угрожает ему расправой, в итоге Каширины приобретают другой дом. В это время у Алеши завязывается дружба с квартирантом, прозванным Хорошим Делом. Этот человек отличается незаурядным умом, склонностью к изобретательству, спокойным характером, и под его руководством парень учится излагать происшедшие события по порядку, не добавляя излишних подробностей. Однако бабушке и дедушке Алеши совсем не нравится его общение со странным, не похожим на других мужчиной, и Хорошее Дело вынужден уехать.

Дед настаивает на том, чтобы мать Алексея повторно вышла замуж, однако молодая женщина отказывается от любых предложений. Когда бабушка заступается за дочь, Каширин безжалостно ее избивает, и возмущенный до глубины души внук мстит обидчику, испортив его святцы.

Алеша переносит оспу, болезнь протекает долго и тяжело, в течение всего этого времени о мальчике усердно заботится бабушка. Вместо сказок она теперь рассказывает ему об отце, Максиме Пешкове, о котором сын фактически ничего не знает. Покойный Максим был отличным мастером-краснодеревщиком, но Варвара вышла за него вопреки воле отца, Каширин полагал, что его красивая дочь достойна получить в супруги настоящего дворянина.

Через некоторое время мать Алеши все же выбирает для себя второго мужа, некоего Евгения Максимова. Мальчик сразу же проникается к отчиму неприязнью, а дела деда идут все хуже, он продает дом и снимает две небольшие комнатки в подвальном помещении. Алексей вынужден жить с матерью и ее супругом, он видит, что отчим обманывает Варвару с другой женщиной и регулярно поднимает на нее руку, невзирая на ее беременность. Однажды парень даже замахивается на Евгения ножом, но мать успевает перехватить его руку.

Алеше снова приходится поселиться у бабушки и дедушки, старик проявляет крайнюю скупость, Акулина вышивает и плетет кружева, чтобы заработать хотя бы несколько копеек на хлеб. Ее внук собирает различную ветошь, кости, не стесняется обкрадывать пьяных, ворует дрова, а школьные товарищи, видя все происходящее, не перестают издеваться над Алешей и нищетой его семьи. Вскоре к Кашириным приезжает Варвара с малышом, ее супруг сбежал, и женщина не знает, где он находится.

Мать Алексея серьезно больна, а бабушка перебирается в дом одного состоятельного купца, нанявшего ее для вышивки покрова. Старый Каширин вынужден ухаживать за маленьким внуком, из-за своей жадности он то и дело недокармливает малыша.

Сам Алеша также охотно играет с братом, но Варвара по прошествии нескольких месяцев уходит из жизни на руках у сына, не встретившись более с мужем. Сразу же после похорон дед объявляет парнишке о том, что не намеревается его содержать, и отныне для мальчика начинается совершенно самостоятельная жизнь, он приступает к настоящей, взрослой работе на чужих людей.

«Детство»

(Повесть)

Пересказ

В полутемной комнате на полу, под окном, лежит отец мальчика. Он одет в белое, необыкновенно длинный, его ве­селые глаза прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо пугает оскаленными зубами. Мать, Полуголая, стоит на коленях, зачесывает волосы на затылок гребенкой. Она непрерывно говорит что-то густым хрипящим голосом, и плачет.

Мальчика держит за руку бабушка. Крупная, мягкая, она тоже плачет, подталкивает мальчика к отцу. Он упирается, не идет, ему боязно и неловко. Он не понимал слов бабушки, которая советовала ему проститься с отцом, пока не поздно. Мальчик был тяжко болен, он помнил, что отец во время бо­лезни весело возился с ним, а потом вдруг исчез. Его заменила бабушка, которая пришла с Нижнего. Она говорила с мальчи­ком весело, интересно, ласково, и он очень быстро подружил­ся с ней. Ему хотелось уйти скорее из этой комнаты, где его по­давляла мать. Она всегда была строгой, чистой, гладкой, а те­перь растрепанная, рычала, не обращала внимания на сына.

В дверь заглянули черные мужики. Солдат-будочник закричал, чтобы быстрее убирали. Вдруг мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова села. У нее начались роды. Мальчик спрятался за сундук и оттуда смотрел, как извива­ется на полу мать, как бабушка ползает вокруг нее. Вдруг в темноте закричал ребенок. Бабушка поблагодарила Бога за родившегося мальчика.

Второй оттиск в памяти мальчика — кладбище и гроб отца в могиле. Мужики стали закапывать могилу, а маль­чик нее не отходил. Когда наконец они с бабушкой пошли к церкви, она спросила его, почему он не поплачет? Мальчик ответил, что не хочется. Отец всегда смеялся над его слезами, а мать кричала, чтобы он не смел плакать, Бабушка и внук поехали на дрожках. Мальчик никогда не слышал так часто имя Божие.

Через несколько дней на пароходе умер новорожденный брат Максим. Мальчик смотрит в окно — за ним льется пен­ная, мутная вода. Мать стоит у стены, незнакомая, другая. Бабушка не однажды предлагала ей поесть, но она молчала и была неподвижна. Вообще бабушка говорила с мальчиком шепотом, а с матерью громче, но осторожно, робко. Это еще больше сближало с ней внука. Мать сказала странные, чу­жие слова — «Саратов», «матрос». Появился человек в си­нем, принес ящик. Бабушка уложила туда тело маленького братика, но не смогла выйти с ним из каюты из-за полноты. Мать отняла у нее гроб, и они обе вышли. Синий мужик спро­сил мальчика о смерти брата. На что тот засыпал его вопроса­ми: кто он такой? кто такой «Саратов»? куда ушла бабушка? Он рассказал матросу о том, как закопали живых лягушек, когда хоронили отца. Матрос сказал, что нужно жалеть не лягушек, а мать. Раздался гудок парохода. Матрос сказал, что надо бежать, и мальчику тоже захотелось убежать. Он вышел к борту парохода, где толпились люди с котомками и узлами. Там его только толкали, спрашивали, чей он? По­явился седой матрос, отнес его обратно в каюту, пригрозил ему. В одиночестве мальчику было страшно, душно, темно. Он попытался выйти, но медную ручку никак нельзя было повернуть. Он ударил по ней бутылкой с молоком, бутылка разбилась, молоко натекло в сапоги. Огорченный, мальчик уснул, а когда проснулся, пароход уже дрожал и около него сидела бабушка. Она расчесывала свои густые, черные, очень длинные волосы. Сегодня она казалась мальчику злой, но она отвечала ему ласковым и добрым голосом. На соседней кровати лежала мать. Бабушка спросила мальчика, зачем он раскокал бутыль с молоком? Она говорила, выпевая слова. Когда улыбалась, лицо казалось молодым и светлым, но его портил рыхлый нос. Она нюхала табак. Вся была какая то темная, но светилась через глаза. Она сутула, почти горбата, очень полная, но движения были легкими и ловкими. До нее мальчик будто спал. А она вывела его на свет, сразу став на всю жизнь самым понятным и дорогим человеком.

Пароход медленно плыл к Нижнему, внук и бабушка проводят дни на палубе. Иногда бабушка думает о чем-то и грустит. Иногда рассказывает сказки, тихо и таинствен­но, слушать ее невыразимо приятно. Даже матросы просят ее рассказать еще. И зовут ужинать. За ужином они угоща­ют бабушку водкой, внука — дынями и арбузами. Все это скрытно, потому что на пароходе едет человек, который за­прещает есть фрукты.

Мать выходит на палубу редко и держится в стороне от бабушки и сына. Ребенок помнил радость бабушки при виде Нижнего. Она чуть ли не плакала. Когда пароход остановил­ся, к нему подплыла большая лодка. На палубу поднялись родственники. Бабушка познакомила внука с дедом, с дя­дями и тетями. Дед спросил, чей он? Мальчик ответил, что астраханский. «Скулы-то отцовы», — заметил дед и скоман­довал слезать в лодку. После того как попали на берег, все толпой пошли в гору. Дед и мать шли впереди всех. За ними шли дядья, толстые женщины в ярких платьях и дети по­старше мальчика. Он шел вместе с бабушкой и теткой На­тальей. Она была с большим животом, ей было трудно идти. Бабушка ворчала, зачем Наталью потревожили. Мальчику очень не понравились все, он чувствовал себя чужим, даже бабушка отдалилась. Особенно ему не понравился дед. Он ка­зался враждебным, но любопытным.

Дойдя до конца съезда, они пришли в приземистый од­ноэтажный дом, грязно-розовый, с выпученными окнами. Хотя он казался большим, внутри было тесно и темно. Вез­де суетились сердитые люди, всюду стоял едкий запах.

Мальчик очутился во дворе, тоже неприятном. Он был завешан мокрыми тряпками, заставлен чанами с разно­цветной водой. В углу, в пристройке, что-то кипело, и неви­димый человек говорил странные слова — «сандал», «фук­син», «купорос».

Началась и быстро потекла странная и пестрая жизнь. Теперь, оживляя прошлое, герой может сказать, что все было так, как было, хотя многое хочется оспорить, отверг­нуть. Слишком обильна жестокостью была жизнь в этом племени. Но правда выше жалости, и нужно рассказывать о тесном и душном круге впечатлений простого русского че­ловека.

Через несколько дней после приезда он заставил внука учить молитвы. Другие дети учились у дьяка. Его же учила тетка Наталья. Она просила просто повторять за ней слова молитвы, не спрашивая значения. Дед спрашивал, учил ли он молитвы? Тетка сказала, что у него плохая память. Тог­да дед сказал, что его надо сечь, и спросил, сек ли его отец? Мальчик не понял, что у него спрашивают, а мать сказала, что отец и сам не бил, и ей запретил. Говорил, что битьем не выучишь. Дед сказал, что будет пороть Сашу за напер­сток. Мальчик не понимал, как это — пороть. Он иногда ви­дел, что дядья давали своим детям подзатыльник, но они го­ворили, что это не больно. Историю с наперстком мальчик знал: дядя Михаил решил подшутить над полуслепым Гри­горием. Саша нагрел наперсток и положил под руку Григо­рия. В это время пришел дед и надел наперсток сам. Дед на­чал искать виноватых, и дядя Михаил свалил все на Сашу. Дед молча ушел. Дядья стали ругаться, все говорили, что виноват дядя Михаил. Мальчик спросил, будут ли его по­роть? Тогда Михаил крикнул матери, чтобы она уняла сво­его щенка, а то он его накажет. Мать сказала, чтобы он по­пробовал, и все замолчали. Она могла говорить краткие слова как-то так, точно отбрасывала людей от себя. Маль­чику было ясно, что все боятся матери, даже дед говорил с ней тише. Поэтому он хвастался, что она — самая силь­ная. Но то, что случилось в субботу, изменило его отноше­ние. До субботы он тоже успел провиниться, ему очень было занятно, как красится материя, и он захотел покрасить что- нибудь сам. Он поделился мечтой с Сашей, которого взрос­лые хвалили за послушание, а дед называл подхалимом. Саша Яковов был неприятен Алеше, ему больше нравил­ся Саша Михайлов. Он жил одиноко, любил сидеть в углах и около окон, молчать. А Саша Яковов мог говорить много и солидно. Он посоветовал взять из шкапа белую скатерть и окрасить ее в синий цвет. Мальчик вытащил скатерть, опустил край ее в чан, но подбежавший Цыганок вырвал ее и крикнул брату, чтобы позвал бабушку. Бабушка зао­хала, заплакала, потом стала уговаривать Цыганка, чтобы не говорил ничего дедушке, а Сашке — чтобы не наябедни­чал, она семишник даст. В субботу, перед всенощной, маль­чика привели на кухню. Дед готовил прутья. Саша Яковов не своим голосом просил прощения, но дед сказал, что про­стит, когда высечет. Саша покорно пошел к скамье и лег. Ванька привязал его шею полотенцем к скамье, стал дер­жать щиколотки. Дед позвал Алешу посмотреть, как секут. Саша от каждого удара кричал, дед приговаривал, что бьет за наперсток и за донос про скатерть. Бабушка закричала, что не даст бить Алексея, стала звать дочь. Дед бросился к ней, выхватил мальчика, приказал привязать. Дед засек его до потери сознания, и мальчик несколько дней хворал. В эти дни он сильно вырос, и сердце стало чутким к обиде и боли, своей и чужой. Его также поразила ссора бабушки и матери. Бабушка выговаривала, что она не отняла сына. Мать отвечала, что она хочет уйти, ей тошно. Вскоре она действительно уехала куда-то погостить.

К больному пришел дед. Он принес гостинцы, сказал, что перестарался. Просто разгорячился. Он вспоминает, что и его били, говорит, что от своих нужно терпеть и учиться, а чужим не даваться, что его также обижали, а он выбился в люди. Он начал рассказывать о своем бурлачестве. Ино­гда он вскакивал с постели и размахивал руками, показы­вал движения бурлаков и водоливов. Деда звали, но Алеша просил не уходить. И он до вечера пробыл с мальчиком, ко­торый понял, что он не злой и не страшный. Хотя забыть побои тоже было невозможно. После деда все решились про­ведывать больного. Чаще других была бабушка. Приходил и Цыганок, показывал свою руку. На ней были красные рубцы. Оказалось, он подставил руку, чтобы Алеше меньше попало. «За любовь принял», — сказал Цыганок. Он учит Алешу распускать тело, чтобы не было больнее, когда будут снова сечь. Он хорошо знает, как дед бьет, и хочет помочь мальчику научиться хитрить.

Цыганок занимал особое место в доме, дед ругался на него меньше, а за глаза хвалил его. Дядья тоже обращались с Цыганком ласково, не то что с Григорием, которому то нож­ницы нагреют, то гвоздь положат, то -накрасят лицо фукси­ном. Мастер сносил все молча, но у него появилась привыч­ка — прежде чем что-то взять, он обильно смачивал слюной пальцы. Бабушка ругала шутников. О Цыганке за глаза дя­дья говорили плохое. Бабушка объяснила, что они оба хотят потом взять его в свои мастерские. Хитрили они, а дед драз­нил их, говорил, что хочет оставить Ивана Цыганка себе.

Теперь мальчик жил с бабушкой, и она, как на пароходе, рассказывала сказки, или свою жизнь. От нее он узнал, что Цыганок — подкидыш. На вопросы Алеши она отвечает, что детей бросают от нехватки молока, от бедности. Дед хотел от­нести ребенка в полицию, а она отговорила. Ведь у нее очень много умерло детей, его она взяла на их место. Она очень об­радовалась Иванке, назвала его жуком, любила его.

В воскресенье, когда дед уходил на всенощную, Цыга­нок доставал тараканов, делал из ниток упряжь, вырезал сани и по столу разъезжала четверка вороных, за санями отправлял таракана-«монаха». Также показывал дресси­рованных мышат, с которыми обращался бережно, кормил и целовал. Знал фокусы с картами, деньгами, был, как ребе­нок. Но особенно был памятен в праздники, когда у празд­ничного стола собирались все. Много ели, пили, затем дядя Яков играл на гитаре. Под его музыку становилось жалко и себя, и других, все сидели неподвижно, слушали. Особен­но напряженно слушал Саша Михайлов, да и все застыва­ли, как очарованные. Дядя Яков цепенел, лишь пальцы его жили отдельной жизнью. Он всегда пел одну и ту же песню. Алеша не выносил ее, плакал в тоске.

Цыганок тоже слушал песню, иногда жалел вслух, что у него нет голоса. Бабушка предлагала ему сплясать. Яков по ухарски кричал, отбрасывая тоску, и Цыганок выхо­дил плясать. Он плясал неутомимо, самозабвенно, и лю­дей заражало его веселье. Они тоже вскрикивали, взвизги­вали. Бородатый мастер говорил Алеше, что не хватает его отца. И вызвал бабушку пройтись, как она иногда проходи­ла с Максимом Савватеевым. Бабушка, посмеиваясь, отка­зывалась. Но все стали просить ее, и она пошла в пляс. Але­ше она показалась смешной, он фыркнул, но все взрослые неодобрительно посмотрели на него. Мастер попросил Ива­на не стучать каблуками, а нянька Евгенья запела. Бабуш­ка не плясала, а рассказывала что-то. То останавливаясь, то уступая кому то дорогу, она танцевала свой танец и стано­вилась выше ростом, стройнее, красивее и милее. Кончив плясать, она принимала похвалы от сидящих, а сама рас­сказывала о настоящей плясунье, от танца которой плакать в радости хотелось. Бабушка ей завидовала.

Все пили водку, Григорий больше всех. Он становился разговорчивым и все чаще говорил об отце Алеши. Бабуш­ка соглашалась, что он был Господне дитя. Мальчику было все неинтересно, грустно. Однажды дядя Яков стал рвать на себе рубаху, дергать усы, бить себя по щекам. Бабушка ло­вила его руки, уговаривала перестать.

Выпивши, бабушка становилась еще лучше, будто ее сердце кричало, что все хорошо. Алешу поразили сло­ва дяди Якова о его жене, он спросил бабушку, но она про­тив обыкновения, не ответила ему. Поэтому мальчик пошел в мастерскую и спросил у Ивана. Тот тоже ничего не расска­зал, но мастер поведал мальчику историю о том, что дядя насмерть жену забил, а теперь его совесть дергает. Сказал, что Каширины доброго не любят, завидуют, истребляют. Только бабушка среди них совсем другая,

Алеша вышел из мастерской напуганный. Все было странно и волнующе. Мальчик помнил, что мать и отец ча­сто смеялись, а в этом доме смеялись мало, кричали, тайно шептались. Дети были прибиты к земле, и Алеша чувство­вал себя чужим. Его дружба с Иваном росла. Тот все также подставлял свои руки под удары плетьми. К тому же Алеша узнал еще кое-что о нем. Оказалось, что каждую пятницу его отправляли на базар за провизией. Иногда он долго не возвращался, и все волновались. Больше всех переживала бабушка, что они погубят человека и лошадь. Когда Цыга­нок все же приезжал, все начинали дружно таскать приве­зенные им продукты. Их всегда было намного больше, чем можно было купить на деньги, которые давал дед. Оказа­лось, что Цыганок ворует, а все домашние, кроме бабушки, его хвалят за это. Бабушка боялась, что если Ивана пойма­ют, забьют до смерти. Алеша стал просить Цыганка, чтобы он больше не воровал. Тот и сам понимал, что это плохо, но он делает это со скуки. Цыганок просил, чтобы Алеша нау­чился играть на гитаре, и признался, что не любит Кашири­ных, кроме бабани. А Алешу любит, потому что он Пешков.

Вскоре он погиб. Он и дядья понесли тяжелый крест, который Яков хотел поставить жене на могилу. Деда и ба­бушки не было дома, они уехали на панихиду. Григорий советовал Ивану, чтобы он не держал все в себе. Григорий увел мальчика в мастерскую, рассказал о своем знакомстве с дедушкой. Оказалось, они вместе начинали это дело, а по­том сам стал хозяином. Алеше было приятно и тепло ря­дом с Григорием, а тот поучал — гляди всем в глаза. Но тут произошло страшное. Принесли Цыганка, который теперь умирал посреди кухни. Из него текла кровь, он таял на гла­зах. Дядя Яков сказал, что он споткнулся, дядья бросили крест, его и придавило. Григорий обвинил их в смерти Ива­на. С Ивана сняли шапку, обставили свечами. В кухню тя­жело ввалились дед и бабушка и многие другие. Алеша вы­лез из-под стола, где прятался, но дед отшвырнул его. Он грозил дядьям, а бабушка, черная, приказала всем выйти вон. Цыганка похоронили непамятно.

Алеша часто слушал, как молится бабушка. Она расска­зывала Богу, что случилось, просила за всех, чтобы всем Бог дал своей милости. Рассказывая о Боге, она разворачивала перед мальчиком сказочные красивые картины, где Бог ста­новился кем-то добрым, справедливым. Она говорила, что все в доме хорошо, но Алеша видел обратное. Он часто слы­шал, что все хотели уйти из дома: и Наталья, и Григорий. Наталью бил муж, тихонько от других. Бабушка говорила, что дед тоже бил ее, а она подчинялась — муж, и старше нее. Иногда Алеше казалось, что она играет в иконы, как в ку­клы. Она нередко видела чертей на крышах соседей, в банях, в оврагах. Также она рассказывала мальчику сказки, были. Она не боялась ничего и никого, кроме тараканов.

Однажды загорелась мастерская. Дед выл, а бабушка строго и внушительно командовала. Она кинулась в огонь, чтобы вынести бутыль с купоросом, иначе он мог взорвать­ся. Прибежавшим соседям кланялась и просила помощи, чтобы уберечь их постройки. Она металась по двору, все видя, все замечая.

После пожара дед гордился женой. Той же ночью умер­ла Наталья.

К весне дядья разъехались, и дом наполнился кварти­рантами. Бабушка служила повитухой, лечила детей, дава­ла хозяйственные советы. Иногда в доме появлялась мать и быстро исчезала. Алеша спрашивал, колдунья ли бабуш­ка, а она в ответ начинала рассказывать о своей молодости. Оказывается, она была из бедной семьи, ее мама была ин­валидом — отсохла рука. Бабушка научилась у нее плести кружева, начала сама обеспечивать себе приданое. Потом вышла замуж за дедушку.

Однажды когда дедушка был нездоров, он начал учить Алешу читать. Грамота давалась ему легко. Вскоре читал по слогам псалтырь. Но очень любил и дедовы по­басенки, которые тот после долгих уговоров начинал рас­сказывать. Он говорил о своем детстве, о пленных фран­цузах, об офицере, который жил рядом с ними, о рус­ских людях. Дед говорил, что нужно учить русских, то­чить — а точила настоящего нет. Иногда приходила ба­бушка, тогда они вместе с дедом вспоминали, как ходи­ли на богомолье, как хорошо жили. Затем они обсуждали своих детей, признавали, что они не удались. Дед обви­нял бабушку в том, что она им потакает, бабушка успока­ивала, что у всех такие ссоры и распри. Иногда дед успо­каивался от этих слов, а один раз ударил ее по лицу при Алеше. Она стерпела, ушла.

Снова начался кошмар. Дядья снова стали спорить меж­ду собой, Михаил перебил у Якова всю посуду, буянил, за­тем пошел к отцу. Дед начал ругать Якова, упрекать в том, что они с братом хотят забрать приданое Варвары. Бабушка послала Алешу глядеть в окошко, чтобы вовремя увидеть приближение Михаила. Мальчик увидел, как Михаил за­шел в кабак. Он сказал эту новость деду, тот опять послал его наверх. Мальчик все чаще думал о матери. Где она жи­вет, что делает? Сквозь думы мальчик замечает, что дядю Михаила выталкивают из калитки. Бабушка сидит на сун­дуке и молит Бога о разуме для своих детей.

За время проживания деда на Полевой улице дом Ка­шириных стал знаменитым из-за драк. Дядя Михайло с пьяными помощниками, отбойными мещанами, держа­ли в осаде дом по ночам. Бабушка бегала во дворе, угова­ривала сына, в ответ слышна была ругань. Однажды, ког­да в один из таких вечеров дед был нездоров, он встал со свечкой у окна, и в него полетели кирпичи. Он то ли сме­ялся, то ли плакал, говорил, что пусть его убьют. В дру­гой раз Михайло ломился в дверь, а четверо — дед, двое постояльцев, жена кабатчика — стояли, ждали. Дверь была почти выбита, бабушка кинулась к маленькому оконцу уговаривать сына, но он ударил ей по руке колом. Дверь распахнулась, дядя вскочил в проем и тут же был сметен с крыльца. Оказалось, бабушке сломали руку, по­звали костоправку. Алеша подумал, что это бабушкина смерть и заорал на нее: «Пошла вон!». Дед выпроводил его на чердак.

Мальчик рано понял, что у бабушки и дедушки — раз­ные боги. Бабушка каждое утро простодушно и искренне хвалила Бога, Богородицу, находя разные новые слова, и это заставляло внука вслушиваться в молитву. Утренняя молитва была недолгой, ей нужно было хлопотать по хозяй­ству. Дед очень сердился, если она запаздывала с чаем.

Иногда дед просыпался очень рано, входил на чердак и, слушая ее молитву, презрительно кривил губы. Он счи­тал, что нужно молиться правильно, по канонам, а она все делает не так. Дед называл ее еретичкой, удивлялся, как ее терпит Господь, а она была уверена, что Бог все понима­ет, «Ему что не говори — Он разберет». Мальчик понимал, что Бог бабушки всегда был вместе с ней, она даже живот­ным говорила о Нем. Ее Бог ко всем «был одинаково добр, одинаково близок». Однажды избалованный любимец всего двора, дымчатый кот, притащил скворца. Бабушка отняла измученную птицу и упрекнула кота: «Бога ты не боишься, злодей подлый». Кабатчица и дворник начали смеяться над этими словами, но бабушка гневно крикнула им, что скоты тоже Бога понимают не хуже людей.

Также она беседовала, жалея, с унылым конем Шара- пом, называя его стареньким Боговым работником.

Несмотря на это, бабушка не произносила имени Бога так часто, как дед.

Однажды увидев, что кабатчица ругается с бабушкой и бросает в нее морковью, Алеша решил отомстить ей и за­пер в погребе. Но бабушка заставила ее выпустить, сказав, что нельзя во взрослые дела вмешиваться.

Дед, желая научить внука, всегда говорил ему о Боге вездесущем, всевидящем. Но его молитва была совсем не та­кой, как у бабушки. Перед утренней молитвой он тщатель­но умывался, одевался, причесывался. Затем становился на одно и то же место к образам и внушительно, твердо, внятно и требовательно начинал читать молитву «Верую». Он весь напрягался, будто рос к образам, становясь выше, тоньше, суше.

Алеша внимательно слушал, не пропустит ли дед слово.

И если так случалось, с удовольствием сообщал ему об этом.

Однажды бабушка шутливо сказала ему, что такая од­нообразная молитва скучна Богу. Дед затрясся, бросил ей в голову блюдечко и завизжал, чтобы она ушла вон.

Рассказывая внуку о силе Бога, дед всегда подчеркивал его жестокость. Согрешили люди — и потоплены, и разруше­ны города их. Он говорил, что всякий нарушитель закона Бо­жьего будет наказан смертью и погибелью. Мальчику сложно было поверить в жестокого Бога, и он думал, что его нарочно пугают, чтобы заставить бояться не Бога, а деда. Дед водил внука в церковь. И даже в храме тот разделял, какому Богу молятся там. Всё, что читали священники, было для дедова Бога, а то, что пели певчие в хоре — для бабушкиного. Дедов Бог вызывал у мальчика неприязнь, страх. Он казался стро­гим, не любил никого. Он прежде всего искал в человеке дур­ное, грешное, всегда ждал покаяния и любил наказывать.

В те дни мысли о Боге были главной пищей души маль­чика. Все другие ощущения и впечатления возбуждали в нем отвращение и злость. Бог был самым лучшим и светлым для него — Бог бабушки, который любил все живое. Мальчика тревожил вопрос, как же дед не видит доброго Бога?

У Алеши не было товарищей. Ребятишки не любили его, обзывали Кашириным, что ему совсем не нравилось. Часто случались драки, и Алеша приходил домой в синяках и ссадинах. Но он не мог спокойно смотреть на жестокость детей, когда обижали животных, нищих и Игошу Смерть в Кармане. Местные мальчишки издевались над ним, бро­сали камни, шутили, а он не мог им ответить ничем, кроме двух-трех ругательств. Еще одним жутким впечатлением улицы был бывший мастер Григорий, который совсем ослеп и просил подаяние. Алеша боялся к нему подходить, пря­тался. Алеше, как и бабушке, было перед ним стыдно.

Был еще один человек, которого боялся Алеша. Это была женщина, Ворониха. Вечно пьяная, синяя, огромная, она точно мела улицу, ведь от нее разбегались все кто куда. Бабушка рассказала Алеше, что муж продал ее начальнику, а когда она через два года вернулась, ее дети умерли, а муж сидел в тюрьме. С тех пор она стала пить и гулять.

Бабушка вылечила скворца, отнятого у кота, сделала ему культю, обрезала сломанное крыло, научила разгова­ривать. Несмотря на забаву, мальчику было очень тоскли­во, темно, плохо.

Дед продал дом кабатчику, купив другой, более уют­ный. Соседями стали полковник Овсянников, Бетленг, мо­лочница Петровна. В доме было много незнакомых людей, военный из татар. В пристройке — ломовые извозчики. Алеше приглянулся нахлебник Хорошее Дело. Его не лю­били за увлечение — он занимался чем-то странным. Алеша наблюдал за ним, а однажды Хорошее Дело пригласил его в комнату. Мальчик спросил его, чем он занимается? Тот пообещал ему сделать битку, чтобы он к нему больше не хо­дил. Алеша обиделся и ушел.

Иногда, дождливыми вечерами, если дед уходил из дома, бабушка приглашала всех постояльцев пить чай. В один из таких вечеров она рассказывала историю про ивана-воина и Мирона-отшельника.

Жил-был злой воевода Гордион, он не любил правду и больше всего не любил старца Мирона. Он посылает вер­ного слугу, Ивана-воина, чтобы тот убил старика и принес ему голову, чтобы собаки съели. Иван послушался, пошел, думая о своей горькой доле. Пришел к отшельнику, а тот знал, что он пришел убивать. Стыдно перед отшельником стало Ивану, но и ослушаться воеводу боязно. Он вынул меч и предложил отшельнику помолиться в последний раз за весь род людской. Старик говорит, что лучше сразу бы убил, потому что длинная молитва за род людской. Начал молиться Мирон год за годом, дубок вырос в дуб, от его же­лудя целый лес пошел, а молитве нет конца. Так и держатся они по сей день. Старец просит у Бога радости и помощи людям, а у Ивана истлела одежда, рассыпался меч. Он не может двинуться с места, видно, в наказание, чтобы злого приказа не слушался, за чужую совесть не прятался бы. Л молитва старца до сих пор течет к Господу.

Хорошее Дело внимательно слушал бабушку, порывался записать. Сказка бабушки вызвала у него слезы. На следую­щий день он пришел извиниться за свое поведение. Бабушка запретила Алеше ходить к нему, мало ли он какой. Алеше, наоборот, было интересно, что будет делать Хорошее Дело. Он нашел его в яме, сел рядом с ним. Они подружились. Те­перь Алеша часто наблюдал, что делает Хорошее Дело, как плавит металлы. Разговаривал постоялец мало, но всегда метко и вовремя. Он всегда знал, когда Алеша выдумывает, а когда говорит правду. Например, когда мальчик рассказал о драке, когда они с бабушкой отнимали у мещан извитого, окровавленного человека, Хорошее Дело сразу понял, что это правда. Он также давал советы мальчику, помог ему понять, что сила в быстроте движения. Нахлебника всё больше не любили, бабушка запрещала туда ходить, дед порол за каж­дое посещение. Постоялец уехал, понимая, что он чужой для людей, поэтому его и не любят.

После отъезда Хорошего Дела Алеша подружился с Пе­тром, ломовым извозчиком. Он всегда спорил с дедом, кто из святых святее.

В одном из соседских домов поселился барин. Он обла­дал странной привычкой стрелять из ружья дробью во всех, кто ему не нравился. Петр специально прохаживался мимо стрелка, чтобы тот стрелял в него. А после этого рассказывал истории про свою барыню. Иногда по праздникам приходи­ли в гости Саши — Михайлов и Яковов. Мальчишки реши­ли украсть у соседского барина щенка, для этого составили план. Алеша должен был отвлечь барина, плюнув ему на го­лову, что он и сделал. Алешу поймали и выпороли его одно­го, а дядя Петр шептал, что нужно и камнем. Алеше было стыдно, обидно, а при взгляде на лицо Петра — противно.

Другим соседом был полковник Овсянников. Через за­бор Алеша наблюдал за стариками и за тремя мальчиками, беззлобными и ловкими. Однажды Алеша обратил их вни­мание на себя, но все равно они не звали его играть. Он стал свидетелем, как во время игры в прятки один из братьев упал в колодец. Алеша помог вытащить его. Через неделю братья вновь появились во дворе и позвали Алешу к себе. Он узнал, что у них нет матери, их растит отец и мачеха. Ве­чером появился старик, вывел Алешу за ворота, приказав больше не приходить. Алеша обозвал его старым чертом, и старик пошел ругаться с дедом Алеши. Дед опять порол Алешу. После порки Алеша разговорился с Петром, и тот начал говорить плохие слова про барчуков. Алеша поругал­ся с ним, тот прогнал его с телеги и при Алеше соврал вы­шедшей на шум бабушке, что он терпит от мальчика униже­ния и ругательства, но бабушка не поверила. С тех пор меж­ду Алешей и Петром вспыхнула война. Петр всячески ста­рался досадить мальчику, тот не оставался в долгу. Знаком­ство с барчуками продолжалось.

Поведение Петра менялось в плохую сторону. Приш­ли полицейские, говорили с дедом о Петре. Затем Петровна увидела его в саду, у него за ухом была глубокая трещина, всюду кровь, около правой руки шорный нож. Оказалось, что он, немой и еще один человек грабили церкви.

Однажды мальчик пошел ловить снегирей. Вернувшись домой, увидел тройку лошадей. Приехала мать. Она реши­ла забрать Алешу с собой, дед не позволял. Выпроводив ре­бенка из комнаты, взрослые долго спорили о каком-то ре­бенке матери. Позже мать и сын разговаривали, она проси­ла рассказать что-нибудь. Вскоре мать начала учить Але­шу гражданской грамоте. Заставляла учить стихи. Алеше сложно было запоминать их, на прочтенные строки накла­дывались его собственные стихи. Алеша понимал, что ма­тери плохо с ними. Дед готовил что-то неприятное, и после одной беседы мать ушла к постояльцам. Дед долго бил бабушку, Алеша позже помогал ей убираться и вытаскивал из головы глубоко вошедшие туда шпильки. Назло деду Але­ша порезал его святцы. Дед в ярости хотел избить его, но мать вступилась, пообещала все наладить.

Дед прогнал постояльцев, Бетлингов и решил сам при­нимать гостей. Стали приходить Матрена, сестра бабушки, чертежник Василий, дядя Яков. Мальчик наблюдал по ве­черам за взрослыми, за часовых дел мастером, за песнями Якова. Было два или три таких вечера, а затем мастер явился в воскресенье. Дед торжественно сказал матери, чтобы ими шла с Богом, что мастер хороший человек. Варвара сорвала с себя одежду, оставшись в одной рубахе. Бабушка не выпустила ее в переднюю, а мать сказала, что завтра уедет. Позже, во время обеда, мальчик понял, что русские люди любят забавляться горем.

После случившегося дед стал тише, чаще стал бывать в одиночестве, читал какую то книгу. К матери, которая те­перь жила в двух комнатах передней, стали ходить братья Максимовы, Петр и Евгений, офицеры. После весело про­веденных святок Алеша вместе с Сашей Михайловым пош­ли в школу. Школа Алеше сразу не понравилась, брат, на­оборот, быстро нашел товарищей. Но когда он однажды за­снул на уроке и был осмеян товарищами, то перестал хо­дить в школу. На третий день мальчиков выпороли. Наняли провожатого, но Саша все-таки умудрился сбежать. Толь­ко к вечеру нашли Сашу у монастыря. Привезли его домой, даже не били. А он делился с Алешей планами побега. Але­ша не мог убежать вместе с ним, он решил стать офицером, а для этого нужно было учиться. Вечером бабушка расска­зала историю о суде пустынника Ионы с мачехой. Его отца напоила зельем молодая жена, вывезла сонного на лодке и утопила. Потом стала лживо показывать свое горе. Люди поверили ей, а пасынок Ионушко — нет. Он просил Бога и людей рассудить их. Пусть бросит кто-нибудь нож булат­ный, и в кого он попадет из них, тот и виноват. Мачеха ста­ла ругаться на него, а люди призадумались. Вот вышел ста­рый рыбак и сказал, чтобы дали ему этот нож. Подкинул высоко в небо, нож птицей полетел в небеса, а на рассвете упал и прямо в сердце мачехи.

На следующий день Алеша проснулся в оспинах. Его переместили на задний чердак, перевязали. Ходила за ним только бабушка. У мальчика были кошмары, от одного, в котором умерла бабушка, он выкинулся из окна. Еще три месяца мальчик провел в постели, ноги его не слушались. Наступила весна, а с ней все чаще и чаще бабушка прихо­дила с крепким запахом водки. Она рассказывала мальчи­ку историю отца, мать отца рано померла. Его взял к себе крестный, начал учить столярскому мастерству, но Максим сбежал и стал работать у подрядчика на пароходах Колчи- на. Там он познакомился с Варей, пришел свататься в сад. Бабушка испугалась, она знала, что дед не отдаст Варю бо­сяку. Максим сказал, что нужно бежать, просил у Акулины Ивановны помощи. Варя призналась матери, что они дав­но живут как муж и жена, только теперь им обвенчаться нужно. Тут бабушка посоветовала Алеше не склонять, как подрастет, женщин на беззаконные дела. Рассказ продол­жался: бабушка было кинулась драться на них, но остано­вилась, боем дело не поправишь. Договорились, что бабуш­ка устроит все с попом и венчанием.

У отца был недруг, и он обо всем догадался. Когда мо­лодые уехали, негодяй потребовал у бабушки полсотни. Она не дала, и тогда он рассказал все деду. Поднялся бунт, со­брались сыновья, помощники, они вооружились кто чем мог, и собрались в погоню. Ведь дед хотел Варвару замуж за барина какого отдать, не за бедного. Бабушка подрезала гуж у оглобли, дрожки дорогой перевернулись, и дед опо­здал — родители Алеши уже повенчались. Максим раски­дал братьев жены, а дед отказался от дочери, а дома избил бабушку, наказал не думать больше о ней. Алеша не мог по­нять, кто говорит правду, ведь дед рассказывал историю иначе — и в церкви он был, и венчание не было тайным.

Бабушка стала ездить к молодоженам, привозить про­дукты, тайно взятые из дома, деньги. Варя и Максим были счастливы. Скоро должен был появиться ребенок, Алеша, а дед все молчал. Хотя он знал, что бабушка туда ходит. Сердце отцовское не выдержало, сказал он бабушке, что­бы пришли молодые. Дед пригласил их жить у себя. Мак­сим носил тещу на руках, любил ее, как маты Они пля­сали вместе, пели, и всем было хорошо. Когда появился Алеша, Максим так радовался, что даже дед умилился. Однако дядья не любили его за шутки — то на Великий пост бутылок наставил в окно, и по дому раздавался жут­кий гул, то из убитых волков чучела сделает, да в сенях поставит. Шутки Максима перенял Яков, они вместе ста­ли делать страшные рожи, ходить по улицам, пугать лю­дей. Михайло затаил злобу на Максима. Вместе с Яковом и еще одним дьячком заманили они его на пруд и столкну­ли в прорубь. Хитростью ушел от расправы Максим, вы­тянулся подо льдом, чтобы не били его больше каблуками по рукам. А когда они ушли, вылез — и в полицию. Он не сказал, что это дядья его чуть не утопили, сказал, что сам упал. Вместе с квартальным вернулся Максим домой, с се­дыми висками, весь багровый, руки в крови. Он подгово­рил бабушку, чтобы она упредила сыновей. Потом дед ска­зал спасибо Максиму за то, что не выдал дядьев. После это­го Максим лежал недель семь, а потом они уехали в Астра­хань, строить триумфальную арку.

Дед обанкротился, дал одному барину деньги в рост, а тот обанкротился. Бабушка рассказала Алеше еще одну историю про дьяка Евстигнея. Он считал себя самым умным, учил всех уму разуму. И забрали его бесы в ад. Сунули его в адово пламя, а он опять спесиво говорит, что у них угарно.

Мать поднималась на чердак редко. Она с каждым днем менялась, становилась красивее, в ней появлялось что-то новое.

У Алеши проснулись ноги, он почувствовал, что они живые, целые. Он пополз к двери, чтобы показать, порадо­вать родных. В комнате у матери он познакомился со ста­рухой, сухой и зеленой. Это была мать Евгения Максимо­ва. А мать сказала, что он будет его отчим, бабушка увела Алешу на чердак. Алеше чувствовал обиду на взрослых об­манщиков. Чуть только ему разрешили выходить на ули­цу, он стал обустраивать в яме жилище. Растаскивал бу­рьян, убирал кирпичи. За деятельной самостоятельной ра­ботой он постепенно терял интерес к домашним делам. Все в доме стало чужим, а старуха в зеленом пугала его и вну­шала отвращение. Она постоянно делала Алеше замечания. В отместку он намазал стулья вишневым клеем. Дед выпо­рол его, мать долго уговаривала не злиться, рассказывала о будущем, планировала много «потом».

Алеша сделал-таки в яме убежище с сидениями. Дед помог ему, перекопал коренья у бурьяна, но потом бросил это занятие. Ведь он собирался продать дом, чтобы дать за матерью приданое. Мальчик поранил ногу заступом и не смог проводить мать к венцу. Потом мать собрала вещи и уехала с Максимовым в Москву. Алеша остался с дедом, помогать ему в саду. У ребенка было тихое и созерцатель­ное время, он перестал замечать разговоры деда. Дед те­перь выгонял бабушку из дома, она жила то у одного сына, то у другого. Он продал дом и снял две комнатки в подва­ле. А еще сказал бабушке, что теперь она будет сама себя кормить.

В тряске прошло два года, вплоть до смерти матери. Она приехала сразу после того, как дед переселился в подвал. Отчим и мать говорили, что все сгорело, дед же говорил, что Евгений проиграл все в карты. Потом Алеша оказал­ся в доме в Сормове, жил с бабушкой, отчимом и матерью. Мальчик постоянно дрался с мальчишками, мать ругала его, бабушка была за кухарку и уборщицу. Перед тем как матери родить, мальчика опять отослали к деду. Приеха­ли мать с ребенком и бабушка, оказалось, отчима выгнали с работы. По настоянию матери Алеша стал ходить в шко­лу. Там его сразу невзлюбили учитель и поп. Учитель — за шалости, а поп — за то, что Алеша передразнивал его ма­неру разговаривать. Противостояние продолжалось до тех пор, пока не приехал епископ Хрисанф, который разглядел в мальчике знания Псалтыря, молитв. Он долго разговари­вал с учениками, а затем вывел Алешу и посоветовал ему сдерживаться, и сказал, что знает причину его озорства.

В школе наладилось — дома произошла катастрофа. В книге отчима Алеша нашел деньги и взял рубль. Он ку­пил книгу сказок Андерсена, хлеб и колбасу. Дома мать по­гасшим голосом спросила его, он ли взял деньги? Алеша со­знался, показал книги, которые тут же были отобраны и на­всегда спрятаны.

Когда мальчик вернулся в школу, там все знали о его проступке, и стали обзывать его вором. Алеша обиделся на мать и отчима, он не хотел больше ходить в школу. Мать спросила, кто именно из учеников сказал первый? Узнав, мать залилась слезами. Алеша вновь стал ходил в школу.

Однажды он стал свидетелем жуткой сцены. Мать пы­талась удержать отчима, а он начал бить ее ногой в грудь. Алеша схватил нож и со всей силы ударил отчима в грудь. К счастью, мать оттолкнула мужа и нож только оцарапал

кожу. Отчим все же ушел из дома. А Алеша вполне пони­мал, что мог зарезать его.

Вспоминая свинцовые мерзости жизни, Алеша понимал, что нужно говорить об этой живучей подлой правде. Наша жизнь изумительна тем, что сквозь пласт этой правды рус­ский человек преодолевает ее, творит, любит, верит, надеется.

Снова Алеша у деда. Бабушка и дед разделили хозяй­ство, поровну все затраты. Дед стал ходить просить денег на жизнь, ему давали. После полусотни лет совместного житья он настаивал на том, чтобы разделить все пополам. Алеша помогал бабушке, сдавал ветошь, вырученные деньги при­носил ей. Потом он связался с компанией подростков, они воровали тес и жерди, но больше им нравилось собирать ве­тошь. Подростки все были из неблагополучных семей, за плечами у каждого была своя тяжелая история. Но маль­чишки жили дружно, деньги доставались им с трудом, но они делили их поровну.

Алеша сдал экзамены в третий класс. Дед забрал все подарки — книгу Крылова, Евангелие, похвальный лист. Алеша стал опять больше времени проводить на улице, но это продолжалось недолго. Отчим опять потерял работу, уе­хал куда-то, мать с золотушным Николаем приехала к деду. Мать медленно умирала, дед все чаще говорил о смерти. Она умерла в августе, бабушка с Колей в то время переехала на квартиру к отчиму. Перед смертью мать несколько раз уда­рила Алешу плашмя ножом.

Через несколько дней после похорон дед сказал: «Иди- ка ты в люди, Алексей». И он так и сделал.

Краткий пересказ по главам «Детство» Горький

На этой странице искали:

• краткий пересказ детство горький
• краткий пересказ детство горький по главам
• краткий пересказ детство
• краткий пересказ отцы и дети по главам
• краткий пересказ горький детство

«Детство» Л.Н. Толстого – отличная иллюстрация нравов того времени. Главный герой и его переживания кажутся порой наивными и немного смешными. Но если подумать, то и сейчас дети и подростки переживают из-за тех же проблем, радуются тем же мелочам. Детство, особенно счастливое, – это то, что почти не меняется. Чтобы освежить свою память перед уроком, прочитайте краткое содержание книги Толстого по главам.

Просыпается именинник-Николенька утром от того, что его учитель, Карл Иванович (почтенный добродушный немец), убивает над кроватью мальчика муху. Из-за этого ученик не очень доволен и злится, думая, что учителю нужно только и делать неприятное ему, Николеньке.

Но спустя минуту он уже думает, что Карл Иванович – замечательный человек. Нужно спускаться к матушке, поэтому Николеньке и его брату Володе приносят одежду.

Пока мальчика одевают, он вспоминает – как выглядит классная комната – с полкой книг, с линейками, ландакратами и углом для наказаний.

Глава 2. Maman

Николенька спускается в гостиную – там сидят матушка и сестра Люба. Люба играет на рояле, а рядом с ней сидит гувернёрка Марья Ивановна. Это обычное утро в семье – Карл Иванович привычно приветствует Наталью Николаевну (мама), она у него спрашивает – как спали дети.

После обмена утренними приветствиями матушка отправляет детей поприветствовать отца до того, как он уйдёт на гумно. В этот раз все традиционные действия вновь повторились.

Глава 3. Папа

Отец в своём кабинете вместе с приказчиком Яковом Михайловым, разбирают – куда и сколько денег нужно отправить, вложить и т.д.

Пётр Александрович (отец) ведёт с Яковом долгие разговоры о том – стоит ли платить в Совет к сроку, что с прибылью с мельниц, отправлять ли средства на Хабаровское (село матери) и т.д.

Когда Яков уходит, отец обращает своё внимание на сыновей. И сообщает им, что нынче ночью едет в Москву и их берёт с собой – хватит им сидеть в деревне, пора отправляться учиться.

Николеньке становится жаль матушку и Карла Ивановича – ведь его теперь рассчитают, а маме будет одиноко.

Глава 4. Классы

В расстройстве Николенька не может сосредоточиться на уроках, и Карл Иванович его наказывает. Сам К.И. уходит к дядьке Николаю, жалуясь на то, что дети уезжают, а он столько лет их учил, был привязан и верен семье, а в ответ никакой благодарности.

После разговора с дядькой, К.И. возвращается в класс и продолжает урок. Он тянется долго, учитель не отпускает мальчиков, а тем временем уже вот-вот обед. Николенька слышит шаги, но это не дворецкий Фока, который всегда звал их обедать. Дверь открывается, а за ней…

Глава 5. Юродивый

В комнату входит человек лет 50, с лицом в оспинах, редкими волосами, кривой на один глаз. Его одежда рваная, в руке посох. Он странно двигается, его речь бессвязна. Это странник и юродивый Гриша. Он бродит по свету летом и зимой босой, посещает монастыри, дарит образочки полюбившимся ему людям и бормочет что-то, что другие считают предсказаниями.

Наконец, появляется дворецкий Фока и зовёт обедать. Мальчики спускаются, Гриша отправляется за ними.

Внизу уже сидят Люба и Марья Ивановна, прогуливаются по гостиной родители. К Николеньке подходит дочь М.И. и подруга Любы – Катя, и просит, чтобы он уговорил взрослых взять девочек на охоту.

Обедают. Родители спорят по поводу Гриши и вообще таких странников-юродивых. Отец считает, что нельзя допускать, чтобы эти люди бродили по свету и расстраивали нервы добропорядочных граждан своим видом и предсказаниями. Матушка с ним не согласна, но не начинает спора.

В конце обеда мальчики решаются попросить взрослых взять девочек на охоту. Им дают добро, и даже матушка решает отправиться с ними.

Глава 6. Приготовления к охоте

Во время чая зовут приказчика Якова и отдают распоряжения по поводу предстоящей охоты. Лошадь Володи захромала, и ему будут седлать охотничью. Матушка переживает, что резвая кобыла непременно понесёт, Володя упадёт и расшибётся.

После обеда взрослые ушли в кабинет, а дети пошли играть в сад. Там они видят, как приводят уже готовых к охоте лошадей и повозку. Они бегут одеваться.

Наконец, все готовы, повозка-линейка для дам подана, как и лошади для мужчин. В ожидании отца мальчики на своих конях ездят по двору. Отец выходит, они отправляются.

Глава 7. Охота

За воротами все, кроме отца, отправляются по дороге, а он едет к ржаному полю – уборка урожая в самом разгаре, и нужно проверить – как идут дела.

На ниве множество людей – и женщин, и мужчин. Кто-то жнёт, кто-то собирает в телеги и увозит.

Когда мальчики подъезжают к Калиновому лесу, они видят, что линейка уже приехала. А кроме линейки, там телега с поваром. Значит – будет чай на свежем воздухе и мороженое. Пока семья устраивается на чай, охотники с собаками отправляются дальше.

Отец отправляет Николеньку с псом Жираном дальше, за зайцем. Они добегают до полянки под дубом и садятся там – ждут, пока другие гончие загонят зайца.

Николенька лежит, рассматривая муравьёв и бабочек. На другом конце поляны появляется заяц, мальчик кричит, пёс бросается, но заяц благополучно сбегает. Это видят охотники и смеются над ним. Они уходят, загоняют зайца дальше, а герой в расстройстве так и сидит на поляне.

Глава 8. Игры

Семья сидит и пьёт чай на свежем воздухе. Дети с мороженым и фруктами сидят отдельно и думают – во что бы сыграть.

Потом они играют в Робинзона, но без особого удовольствия – игра уже прискучила, а новой так и не придумали.

Глава 9. Что-то вроде первой любви

Николенька наблюдает, как Катя рвёт с деревьев листья, поводит плечами. В какой-то момент он целует её в плечо. Героиня не понимает — что это за нежности. Он думает, что так привык к Катеньке, что не обращал на неё много внимания, а сейчас обратил и полюбил ещё сильнее.

На обратной дороге он специально отстаёт от линейки и догоняет, равняясь с Катей. Но лошадь его встаёт на дыбы, и мальчик чуть не падает с неё.

Глава 10. Что за человек был мой отец?

Большого роста, сильного сложения, лысая голова, орлиный нос, маленькие глаза и спокойные, самоуверенные движения. Он был чувствителен и даже слезлив. Одевался хорошо и так, что это всё шло к его фигуре. Человек со связями. Любил музыку.

Его образ венчает властный характер твердого в своих убеждениях человека. Он чувствует себя хозяином дома и главой семейства.

Глава 11. Занятия в кабинете и гостиной

Вернулись с охоты домой. Матушка села за рояль, дети взялись рисовать. Николеньке досталась синяя краска, рисунок охоты не очень удался, и по итогу он выбросил синий лист и ушёл дремать в кресло.

Он видит, как в кабинет заходят приказчик Яков и какие-то люди, приходит учитель Карл Иванович. Из кабинета слышатся разговоры и запах сигар.

Николенька засыпает. Просыпается он от того, что вышедший отец говорит матери, что Карл Иванович поедет в Москву вместе с детьми.

Дети решают зайти в комнату к юродивому Грише (его оставили заночевать), и посмотреть его вериги.

Глава 12. Гриша

Дети сидят, спрятавшись в чулане в комнате Гриши. Он заходит, раздевается, молится и ложится в постель. Лёжа, он продолжает молиться. А дети, вместо веселья, ощущают страх.

Николенька хватает за руку сидящую рядом Катеньку, и, поняв, что это она, целует ей руку. Героиня отталкивает мальчика, становится шумно. Гриша крестит углы комнаты, а дети убегают из чулана.

Глава 13. Наталья Савишна

В этой главе рассказывается история горничной, которая служила в семье николенькиной матери. Сперва это была просто горничная Наташка, после рождения Натальи Николаевны (матушки), стала няней. Захотела выйти замуж за дворецкого Фоку (тогда он был ещё официантом), но хозяева усмотрели в этом неблагодарность и прогнали Наташку. Правда, спустя полгода поняли, что без неё – как без рук, вернули, сделали личной горничной Натальи Николаевны. Наташка надела чепец и стала Натальей Савишной.

Когда к Н.Н. уже приставили гувернантку, Наталья Савишна получила ключи от кладовой, и стала кем-то вроде домоуправительницы-ключницы.

Когда Н.Н. выходила замуж, она дала своей гувернантке вольную, которая та отказалась принимать. Так, Наталья Савишна осталась в семье своей воспитанницы. Теперь она ухаживала за детьми Натальи Николаевны и очень их любила.

В момент повествования Н.С. появляется, когда Николенька уронил графин с квасом и запачкал скатерть. Пришла Н.С., отчитала мальчика и он, в своих лучших традициях, на неё обиделся. Пока Николенька думал, как отомстить вредной Наталье, она пришла, подарила ему корнет (свёрнутый уголком лист бумаги) с карамельками. И Николенька её простил.

Глава 14. Разлука

Во дворе стоит бричка, в которую дядька Николай укладывает вещи мальчиков. Дворовые наблюдают, а ямщики готовят бричку в поездку.

Семья сидит в гостиной последние минуты вместе. Атмосфера печали и предстоящей разлуки. Николенька и опечален, видя слёзы матери, расстройство Фоки и Натальи Савишны, и, в то же время, хочет уже поскорее отправиться. Прощаются, последние поцелуи, слёзы… Отправляются.

Глава 15. Детство

Николенька вспоминает дни, проведенные дома. Его игры, поцелуи матери, уютное кресло в гостиной…

Ностальгия охватывает мальчика и убаюкивает его.

Глава 16. Стихи

Прошёл уже месяц с того момента, как Николенька с братом переехали в Москву. Мальчики готовятся к именинам бабушки. Володя для неё нарисовал турка («головку», как говорит учитель рисования), а младший брат решил подарить стихи. Написал сгоряча два стиха, а дальше в голову ничего не шло. Нашёл стихотворение Карла Ивановича, решил взять за образец. Написал, долго переписывал красиво. Но в последний момент не понравились ему финальные строки – «…и любим как родную мать». Переделывать что-то было поздно, и уже принесли парадную одежду.

Спустились втроём – Карл Иванович, Володя и Николенька – во фраках, напомаженные и все со своими подарками. Бабушка благосклонно приняла и коробочку от Карла Ивановича, и турка от Володи. Настала очередь Николеньки. Он уже окончательно оробел, и боялся отдавать свой свёрток со стихами. Пожилая женщина развернула, начала читать вслух, потом, не дочитывая, попросила отца мальчиков прочитать заново и полностью – ей не позволяло слабое зрение. Николенька был готов провалиться сквозь землю, но бабушка сказала, что всё это прелестно и положила свёрток к остальным подаркам. Явилась княгиня Варвара Ильинична.

Глава 17. Княгиня Корнакова

Княгиня кажется Николеньке не очень приятной на вид женщиной – маленькая, желчная, тщедушная, с неприятными серо-зелёными глазками. Очень много говорит, даже несмотря на явное недовольство бабушки. Княгиня хвастается своим сыном Этьеном – молодым повесой, не даёт и слова вставить хозяйке. Они обсуждают методы воспитания детей.

Потом Корнакова решает познакомиться с мальчиками. Отец представляет Володю как светского юношу, а Николеньку – как поэта – маленького и с вихрами. Герой начинает размышлять о том, что он дурен собою, как ему давно уже сказала матушка. А раз лицо его не слишком красиво, ему нужно стать умным и добрым человеком. Но в такие моменты, как этот, Николеньке кажется, что не будет для него, некрасивого, счастья на земле.

Глава 18. Князь Иван Иваныч

Корнакова выслушала стихи Николеньки, ещё поговорила с бабушкой и удалилась.

Пришёл ещё один друг – пожилой мужчина в мундире, с лицом замечательной красоты – князь Иван Иванович.

С ним бабушка вновь обсуждает внуков. Она считает, что мальчиков следовало прислать в город на воспитание гораздо раньше, ведь сейчас они совсем дикие – даже в комнату войти не умеют. Также обсуждают доходы родителей, их отношения.

Николенька, невольно подслушавший этот разговор, на цыпочках уходит из комнаты.

Глава 19. Ивины

Знакомство с семейством Ивиных. В семье у них три мальчика, и второй из них – Серёжа – предмет обожания Николеньки. Мальчик пытается подражать своему приятелю, считает его красивейшим человеком, но Серёжа не обращает на героя почти никакого внимания. С Ивиными прибыл и их гувернёр – Герр Фрост – тот тип молодого русского немца, который хочет быть молодцом и волокитой.

В палисаднике дети играют в разбойников. Серёжа – один из разбойников, а Николенька – жандарм. Но в один момент Ивин падает, расшибает коленку, а герой, вместо того, чтобы по игре арестовывать его, начинает справляться о здоровье. Серёжу это злит, он говорит, что это можно узнать и после игры. Николенька же восхищён стойкостью и мужеством своего героя.

К компании присоединяется Иленька Грап – сын бедного иностранца, который был чем-то обязан деду мальчиков.

После игры в разбойников дети отправляются в дом. Там они возятся и щеголяют друг перед другом разными гимнастическими штуками. А потом мальчики решают заставить и Иленьку делать гимнастические фокусы. Насильно ставят его на голову, а когда он со страху ногой попадает в глаз Серёже, начинают обзывать. Иленька плачет, а Ивин говорит, что нечего с ним и водиться, пусть сидит один. В Николеньке, восхищенном Серёжей, не просыпается ни капли его обычной жалости.

Глава 20. Собираются гости

Николенька в нетерпении – он ждёт, когда приедут Ивины. Подъезжает коляска, но из неё выходят незнакомцы. Мальчик ждёт в прихожей. Одной из незнакомых фигур оказывается прелестная девочка николенькиных лет. В кисейном платьице, кудрявая, большеглазая. Это Сонечка Валахина, вместе со своей матерью.

Бабушка знакомит Валахиных с внуком и отправляет детей танцевать и веселиться. В прихожей, тем временем, уже появились дети княгини Корнаковой – все одинаково неприятные и некрасивые, особенно Этьен.

Он сразу начинает хвастаться тем, что ездит не в коляске, а на козлах. Появляется лакей, который спрашивает – куда же Этьен дел кнут. Тот говорит, что не помнит, а может и потерял – потом заплатит. Лакей напоминает, что он уже нескольким слугам должен денег, но Этьен его грубо обрывает и уходит. Когда он приходит на приём к бабушке, та относится к нему с некоторым презрением, но юный князь этого не замечает.

Николенька же всё рисуется перед Сонечкой, и впервые досадует, что приехали Ивины – сейчас Серёжа увидит Сонечку и сам ей покажется.

Глава 21. До мазурки

Будут танцы, а у Николеньки и Володи нет лайковых перчаток для них. Герой находит только одну – старую и порванную, и подходит с вопросом о перчатках к бабушке, а та смеётся и говорит Валахиным, что вот как её внук готов расфрантиться для танца с Сонечкой. Девочка смеётся, но этот эпизод помог побороть Николеньке свою застенчивость, и они вскоре отправляются танцевать.

Вместе они смеются над той рваной перчаткой и танцуют. Николенька рассказывает о Карле Ивановиче, о себе. После кадрили Сонечка уходит, а на следующий танец он приглашает взрослую девушку, уведя её из под носа у другого кавалера.

Глава 22. Мазурка

Николенька сидит и рассматривает танцующих в зале людей. Мальчик замечает, что все танцуют не так, как учили его. Ему на мазурку не досталось пары, но он весел после танцев с Сонечкой. Однако девица, которую он увёл для прошлого танца, решает его развлечь и отправляет танцевать с ним одну из княжон.

Растерявшись, Николенька начинает танцевать не так, как принято тут, а так, как его учили. Княжна в недоумении, а отец говорит, что раз не умеешь – то и не берись. Он уводит княжну, а сын остаётся в полном расстройстве – даже отцу стыдно за него, и Сонечка тоже смеялась. Ему хочется снова оказаться дома, где все так понятно, дружелюбно и тепло.

Глава 23. После мазурки

Молодой человек, у которого Николенька увёл даму на танец, решает ободрить и развеселить мальчика – он шутит, подливает ему, пока взрослые не видят, вина. В конце концов, герой пьянеет и веселеет. Сонечка уговаривает свою мать остаться ещё на полчасика и ведёт Николеньку танцевать.

После весёлых плясок, мальчик вновь впадает в уныние – он всё же недостаточно хорош для такой девочки, как Сонечка. Перед отъездом героини, они уговариваются, что девочка уговорит свою матушку приехать во вторник снова. Все мальчики очарованы Сонечкой, но Николенька уверен – он ей понравился больше всех.

Глава 24. В постели

Володя и Николенька в своей комнате. Они обсуждают – какая же прелесть эта Сонечка, и что каждый бы из них сделал для неё – Николенька готов хоть из окна выпрыгнуть, а Володя – всю её расцеловать.

Их обсуждения наивны и чисты, но все же оба смущаются.

Глава 25. Письмо

Прошло уже полгода с отъезда из деревни. Отец получает письмо и говорит, что им всем нужно отправиться в Петровское – домой. Матушка пишет о своих делах дома, об успехах сестры мальчиков Любочки и признаёт, что она очень больна.

В письмо вложена записка от гувернантки Марьи Ивановны, и она просит поторопиться с приездом, пока матушка ещё жива.

Глава 26. Что ожидало нас в деревне

Мальчики вместе со своим отцом приехали в Петровское. Там они узнают, что матушка уже шесть дней как не встаёт с постели. В комнате её они встречают доктора, Наталью Савишну и девушку-горничную.

Только приехав, они застали последние минуты жизни их дорогой матушки, которая была так добра и ласкова со всеми домочадцами.

Глава 27. Горе

На другой день, поздним вечером Николенька пробирается в залу, где стоит гроб с матушкой. Он не может смириться с её смертью и, глядя на тело в гробу, представляет её живой.

На следующее утро проходит панихида. Во время её Николенька прилично плачет, крестится. Но в мыслях он переживает, что фрачок ему жмёт, и как бы не запачкать панталоны на коленях. Вся семья и прислуга в полнейшем отчаянии и печали. Последней проститься с покойной подходит какая-то крестьянка с ребёнком на руках. Девочка пугается лица умершей и кричит. Это расстраивает Николеньку ещё больше.

Глава 28. Последние грустные воспоминания

Николенька на протяжении нескольких дней регулярно приходит к Наталье Савишне – она рассказывает ему истории об его матушке, её детстве и том, как покойная любила свою горничную. Спустя три дня после похорон наполовину осиротевшие мальчики вместе с отцом уезжают обратно в Москву.

Бабушка о смерти Натальи Николаевны узнаёт уже от них, и на неделю впадает в беспамятство. Она то бегает по комнатам, то воображает, что Наталья Николаевна к ней приехала, то кричит. Спустя неделю горе пожилой женщины проливается слезами.

Николенька понимает, что пора детства закончилась. В конце он упоминает, что Наталью Савишну он не видел больше – вскоре после своей хозяйки умерла и она сама, ещё за месяц распорядившись обо всём по поводу своих похорон. Умерла она после тяжёлой болезни, но с улыбкой на лице и спокойствием в душе – она была верна своим хозяевам всю жизнь, не взяла ничего чужого, а перед смертью отдала 10 рублей батюшке, чтобы он отдал их бедным в его приходе.

Интересно? Сохрани у себя на стенке!

Воспоминания Алеши о семье тесно связаны с уходом из жизни отца и приездом бабушки «сверху, с Нижнего, по воде». Слова эти были непонятны мальчику.

Бабушка с добрым рыхлым лицом и певучим голосом просила попрощаться с отцом. Впервые мальчик увидел, как взрослые плачут. Страшно кричала и выла мать: ушел близкий человек, семья осталась без кормильца. Отец запомнился веселым, мастеровитым, он часто возился с сыном, брал его с собой на рыбалку. Мама – строгая, работящая, статная.

Хоронили отца в желтом гробу, в яме стояла вода и квакали лягушки.
В эти страшные дни у Алеши родился братик Максимка, но не прожил и нескольких дней, умер.

Во время поездки на пароходе маленький путешественник впервые услышал незнакомые слова «матрос», «Саратов». Максимку положили в ящик, и полная бабушка вынесла его на вытянутых руках на палубу. Седой матрос объяснил, что пошли хоронить.

– Знаю, – ответил малец, – я видел, как похоронили лягушек на дне ямы.
– Лягушек не жалко, мать пожалей, – сказал матрос. – Вон, как горе ее ушибло.

Увидев, что пароход причалил, а люди засобирались сойти на берег, будущий писатель решил, что и ему пора. Но попутчики стали тыкать пальцем и кричать: «Чей? Чей?» Прибежал матрос и увел мальчугана назад, в каюту, погрозив пальцем.

Путешествие на пароходе по Волге

По дороге Алеша много разговаривал с бабушкой, ему нравилось ее слушать, слова были похожи на цветы, речь образная, певучая. Сама Акулина Ивановна, полная, грузная, с длинными волосами, которые она называла сущим наказанием и подолгу расчесывала, удивительно легко двигалась, глаза ее смеялись. Она стала лучшим другом внуку на всю жизнь, подарила ему ту силу, что позволяла справляться с любыми трудностями.

За окном сменялись картины природы, Волга величаво несла свои воды, пароход двигался медленно, ведь шел против течения. Бабушка рассказывала сказки о добрых молодцах, о святых, прибаутки про домового, который занозил палец. Послушать истории присаживались и матросы, за это они давали рассказчице табак, угощали водочкой и арбузами. Есть фрукты приходилось тайно, так как этим же рейсом ехал санитарный инспектор, который все запрещал. Мама выходила на палубу, но держалась в сторонке, пыталась образумить бабушку, мол, над ней смеются. Та лишь улыбалась в ответ: и пускай.

И взрослые, и дети не понравились Алеше. Теплые отношения установились у него лишь с теткой Натальей. Особенно враждебно мальчика принял дед Василий. Дом показался приземистым, некрасивым. В тесном и грязном дворе висели какие-то тряпки, было неухоженно, неуютно.

Жизнь в Нижнем Новгороде была пустой, пестрой и тусклой, как грустная сказка. Дом был наполнен ядовитым туманом всеобщей вражды. Братья матери требовали раздела имущества, так как Варвара вышла замуж «самокруткой», без благословения родителей. Дядья ругались и трясли головами, как собаки. Михаила, «иезуита», связывали полотенцем, а с лица Якова, «фармазона», смывали кровь. Дед оглушительно кричал на всех. Плакали дети.

Каширин-старший казался чище и аккуратнее сыновей, хотя у тех были костюмы и жилетки. Дед следил за Алешей злыми и умными глазами, мальчик старался не попадаться на пути.

Будущий писатель вспоминал, что родители всегда были веселы, дружны между собой, много общались. А здесь, у деда, все поголовно ругались, злословили, доносили друг на друга, обижали того, кто слабее. Отпрыски были прибитыми, неразвитыми.

Не битье, а наука

Дети шалили: нагревали инструменты, чтобы разыграть мастера Григория, устраивали соревнования между упряжками тараканов, ловили мышей и пытались их дрессировать. Глава семейства раздавал подзатыльники направо и налево, выпорол внука Сашу за раскаленный наперсток. Астраханский гость никогда раньше не присутствовал при экзекуциях, самого его отец не бил.

– И зря, – припечатывал дед.

Обычно Варвара защищала сына, но однажды и ему пришлось испытать на себе крепкую руку. Двоюродный брат подговорил перекрасить белую праздничную скатерть. Жестокий глава семьи высек розгами обоих – и Сашку-доносчика, и Алешу. Бабушка отругала мать, не сумевшую спасти сына от расправы. А у самого мальчика на всю жизнь сердце стало чутким к любой несправедливости и обиде.

Дед пытался помириться с внуком: принес ему гостинцы – пряники и изюм, рассказал, как сам не раз был избит. В молодости тянул бурлаком баржи от Астрахани до Макарьева.

Бабушка с малых лет плела кружева, замуж вышла в 14-м году, родила 18 детей, но почти все умерли. Акулина Ивановна была неграмотная, но знала много рассказов, сказок, историй про Мирона-отшельника, Марфу-посадницу и Илью-пророка, слушать можно было сутками. Алеша не отпускал рассказчицу от себя, задавал много вопросов, на все получал исчерпывающие ответы. Иногда бабушка выдумывала небылицы про чертей, которые вылезали из каменки и переворачивали лохань с бельем или устраивали чехарду. Не поверить в достоверность было невозможно.

В новом доме на Канатной улице устраивались чаепития, приходили денщики, соседи, знакомый постоялец по прозвищу Хорошее Дело. Извозчик Петр приносил варенье, кто-то – белый хлеб. Бабушка рассказывала собравшимся байки, легенды, былины.

Праздники в семье Кашириных

Праздники начинались одинаково: все приходили принаряженные, дядя Яков брал гитару. Играл подолгу, казалось, будто засыпает, а руки действуют сами по себе. Голос у него был неприятно свистящий: «Ой, скучно мне, грустно мне…» Алеша плакал, слушая, как один нищий у другого портянки украл.

Разогревшись, гости пускались в пляс. Ваня-цыганок метался стрижом, а бабушка плыла, как по воздуху, а потом кружилась, будто молодая. Няня Евгения пела о царе Давиде.

Алеша любил бывать в красильной мастерской, смотреть, как подкладывают дрова в костер, как варят краску. Мастер частенько говорил:

– Вот ослепну, пойду по миру, буду просить милостыню у добрых людей.

Простодушный мальчик подхватывал:

– Ослепни скорее, дяденька, я пойду с тобой.

Григорий Иванович советовал крепко держаться за бабушку: она человек «почти святой, потому что правду любит».

Когда цеховой мастер потерял зрение, его сразу же уволили. Несчастный ходил по улицам вместе со старушкой, которая просила на кусок хлеба за двоих. А сам мужчина молчал.

По словам бабушки, все они виноваты перед Григорием, и Бог их накажет. Так и вышло: через десять лет уже Каширин-старший бродил по улицам с протянутой рукой, молил о копеечке.

Цыганок Иван, подмастерье

Иван подставлял руку, когда стегали розгами, чтобы страдальцу досталось меньше. Подкидыш воспитывался в семье Кашириных с младенчества. Он сочувствовал новенькому: учил его «не сжиматься, а растекаться киселем» и «вилять телом вслед за лозой». И обязательно кричать благим матом.

Цыганку поручали закупку товаров на всю семью. Ездил добытчик на ярмарку на мерине, выполнял поручение с большим умением и старанием. Привозил птицу, рыбу, мясо, потроха, муку, масло, сладости. Все удивлялись, как за пять рублей можно купить провизии на 15. Бабушка объясняла, что Иван больше украдет, чем купит. Дома его почти не ругали за это. Но боялись, что поймают, и попадет цыганок в острог.

Только умер подмастерье, будучи придавленным огромным крестом, который нес со двора на кладбище по просьбе дяди Якова.

Алешу начали учить молитвам, с ним много занималась беременная тетка Наталья. Многие слова были непонятны, например, «яко же».

Бабушка каждый день докладывала Богу, как прошел день, любовно протирала иконы. По ее словам, Бог сидит под серебряными липами, и в раю у него не бывает ни зимы, ни осени, а цветы никогда не вянут. Акулина Ивановна часто приговаривала: «Как хорошо-то жить, как славно». Мальчик недоумевал: что ж тут хорошего? Дед жестокий, братья злые, недружные, мама уехала и не возвращается, Григорий слепнет, тетка Наталья ходит в синяках. Славно?

А вот Бог, в которого верил дед, был другой: строгий, непонятный. Он всегда наказывал, был «мечом над землею, бичом грешников». Пожары, наводнения, ураганы, болезни – все это наказание, присланное свыше. Дед никогда не отступал от молитвослова. Бабушка как-то заметила: «Скучно Богу слушать тебя, талдычишь одно и то же, от себя ни одного словечка не добавишь». Каширин рассердился и запустил в жену блюдцем.

Акулина Ивановна ничего не боялась: ни грозы, ни молнии, ни воров, ни убийц, была невероятно смелой, перечила даже деду. Единственное существо, которое вгоняло в нее ужас, был черный таракан. Мальчик иногда по часу ловил насекомое, иначе пожилая женщина не могла спокойно уснуть.

– Зачем нужны эти твари, не пойму, – пожимала плечами бабушка, – вошь показывает, что начинается болезнь, мокрица, что в доме сыро. А тараканы-то на что?

Пожар и роды тетки Натальи

В красильной мастерской начался пожар, нянька Евгения увела детей, а Алеша спрятался за крыльцом, потому что хотел посмотреть, как языки пламени будут есть крышу. Поразило мужество бабушки: укутавшись в мешок, она побежала в огонь, чтобы вынести медный купорос и банки с ацетоном. Дед в страхе закричал, но бесстрашная женщина уже выбежала с нужными кульками и банками в руках.

В это же время начались роды у тетки Натальи. Когда немного притушили тлеющие постройки, кинулись помогать роженице. Грели воду на печи, готовили посуду, тазы. Но несчастная умерла.

Дед учил внука грамоте. Радовался: мальчонка растет сообразительным. Когда Алеша читал псалтырь, суровость деда уходила. Звал питомца еретиком, солеными ушами. Учил: «Будь хитер, только баран простодушен».

Дед гораздо реже, нежели бабушка, рассказывал о своем прошлом, но не менее интересно. Например, о французах под Балахной, которых приютил русский помещик. Вроде враги, а жалко. Хозяйки протягивали пленным горячие калачи, уж очень бонапартисты их любили.

Дед спорил о прочитанном с извозчиком Петром. Оба сыпали поговорками. Также они пытались определить, кто из святых всего святее.

Жестокость улицы

Сыновья Василия Каширина отделились. Алеша почти не гулял, он не ладил с мальчишками, дома было интереснее. Мальчик не мог понять, как можно над кем-либо издеваться.

Сорванцы угоняли еврейских коз, мучили собак, травили слабых людей. Так, они кричали одному мужчине в нелепой одежде: «Игоша – смерть в кармане!» Упавшего могли закидать камнями. Ослепший мастер Григорий тоже нередко становился их мишенью.

Упитанный, дерзкий Клюшников не давал проходу Алеше, всегда обижал его. Но постоялец по прозвищу Хорошее Дело подсказал: «Он толстый, а ты верткий, живой. Побеждает юркий, ловкий». На следующий день Алеша легко победил давнего врага.

Однажды Алеша закрыл в погребе кабатчицу, так как она бросила в бабушку морковку. Пришлось не только срочно выпустить пленницу на волю, но и выслушать нотацию: «В дела взрослых никогда не лезь. Взрослые – люди испорченные, греховные. Живи детским разумом, не думай, что сумеешь старшим помочь. Им и самим-то разобраться трудно».

Каширин стал брать небольшие суммы в рост и вещи под залог, хотел подзаработать. На него донесли. Потом дед говорил, что избежать тюрьмы ему помогли святые угодники. Водил внука в церковь: только там можно очиститься.

Большей частью дед не верил людям, видел в них только плохое, замечания его были желчными, ядовитыми. Уличные острословы прозвали хозяина Кащеем Кашириным. Бабушка же была светлой, искренней, и Бог бабушки тоже был таким же – сияющим, неизменно ласковым и добрым. Бабушка учила «чужих законов не слушаться и за чужую совесть не прятаться».

На Сенной площади, где была водопроводная колонка, мещане били одного человека. Акулина Ивановна увидела драку, бросила коромысло и кинулась спасать парня, у которого уже была разорвана ноздря. Алеша побоялся влезть в клубок тел, но поступком бабушки восхитился.

История женитьбы отца

Посватался отец-краснодеревщик, сын ссыльного, к Варваре, но воспротивился этому Василий Каширин. Акулина Ивановна помогла молодым тайно обвенчаться. Михаил и Яков не приняли Максима, всячески ему вредили, обвиняли в видах на наследство и даже пытались утопить в ледяной воде Дюкова пруда. Но зять простил душегубов и выгородил перед квартальным.

По этой причине родители уехали из родного города в Астрахань, чтобы вернуться через пять лет в неполном составе. К маме сватался часовщик, но он был ей неприятен, и она отказала ему, несмотря на давление отца.

Дети полковника Овсянникова

Алеша наблюдал за соседскими детьми с высокого дерева, но ему не позволяли с ними общаться. Однажды он спас от падения в колодец младшего из Овсянниковых. Старшие братья Алешу зауважали, приняли в свою компанию, а он ловил для приятелей птиц.

Социальное неравенство
Но отец, полковник, с предубеждением относился к семье цехового мастера и выгнал мальчика со двора, запретив даже приближаться к его сыновьям. Алеша впервые почувствовал, что такое социальное расслоение: ему не положено играть с барчуками, он не подходит им по статусу.

А братья Овсянниковы полюбили славного соседа-птицелова и общались с ним через дырку в заборе.

Извозчик Петр и его племянник

Петр вел с Кашириным длинные беседы, любил дать совет, прочитать нотацию. У него было плетеное лицо, похожее на решето. Вроде молодой, но уже старик. Пешков с крыши плюнул на лысину барина, и только Петр его за это похвалил. По-отечески опекал своего немого племянника Степана.

Узнав, что Алеша играет с полковничьими детьми, Петр доложил об этом деду, и мальчику попало. Закончил доносчик плохо: его нашли мертвым в снегу, а всю банду разоблачила полиция: оказалось, что вполне разговорчивый Степан вместе с дядькой и еще кем-то третьим грабили церкви.

В доме появились будущие родственники: мамин ухажер Евгений Васильевич и его мать – «зеленая старуха» с пергаментной кожей, глазками «на ниточках», острыми зубами. Однажды пожилая дама осведомилась:

– Почему ты так быстро ешь? Тебя надо воспитывать.

Алеша вытащил кусок изо рта, подцепил на вилку и протянул гостье:

– Ешьте, если жалко.

А однажды он приклеил обоих Максимовых к стульям вишневым клеем.
Мама просила сына не шалить, она всерьез собралась замуж за этого чудака. После венчанья новые родственники уехали в Москву. Никогда сын не видел улицу такой мертвенно-пустой, как после отъезда матери.

Скупость разорившегося деда

Под старость дед «сдурел», как сказала бабушка. Он объявил, что делит имущество: Акулине – горшки и кастрюли, ему – все остальное. В очередной раз продал дом, деньги дал в рост евреям, семья переехала в две комнатки в цокольном этаже.

Обед готовили по очереди: один день дед, другой – бабушка, которая подрабатывала плетением кружев. Каширин не стеснялся подсчитывать чаинки: он положил заварки больше, чем другая сторона. Значит, и чаю ему положено выпить не два, а три стакана.

Вернулись из Москвы мама с Евгением, сообщив, что дом и все имущество сгорели. Но дед вовремя навел справки и уличил молодоженов во лжи: новый мамин муж Максимов проигрался в пух и прах, разорил семью. Переехали в село Сормово, где была работа на заводе. Каждый день гудок звал рабочих волчьим воем, проходная «пережевывала» толпу. Родился сын Саша и почти сразу умер, вслед за ним появился на свет Николка – золотушный, слабенький. Мать болела, кашляла. А мошенник Максимов ограбил рабочих, его уволили с треском. Но он устроился в другое место. Стал изменять матери с женщинами, ссоры не прекращались. Однажды даже ударил беззащитную супругу, но получил отпор от пасынка.

Алеша нашел в книге две банкноты – 1 рубль и 10 рублей. Рубль взял себе, купил сладостей и сказки Андерсена. Мама плакала:

– У нас каждая копейка на счету, как ты мог?

Максимов рассказал о проступке коллеге, а тот был отцом одного из соучеников Пешкова. Алешу в школе стали звать вором. Варвара была потрясена тем, что отчим не пожалел мальчонку, сообщил о неблаговидном поступке посторонним людям.

В школе и на промысле

Учебников не хватало, поэтому на уроки богословия Алешу не пускали. Но приехал епископ и поддержал мальчика, знающего множество псалмов и жития святых. Ученику Пешкову вновь разрешили посещать уроки закона божьего. По остальным предметам паренек хорошо успевал, получил похвальный лист и книги. Из-за безденежья подарки пришлось отдать лавочнику, чтобы выручить 55 копеек.

Вместе с товарищами Вяхирем, Чуркой, Хаби, Костромой и Язем Алеша собирал по помойкам ветошь, кости, стекло, куски железа и сдавал сборщику утиля. Воровали бревна, доски. В школе ребята стали презирать Пешкова, стыдить, называли нищебродом, жаловались, что от него дурно пахнет. Паренек был уверен, что это неправда: ведь он старался мыться ежедневно, менял одежду. В результате и вовсе бросил школу.